Наталья Никишина - На языке глины

Построен и заброшен век,
Деревья обретают лица
И, как вначале, слово «птица»
Равно со словом «человек».

Могилы каменщиков строгих,
Что доживали до седин,
Равны могилам тех, кто кровлю
Высоко в небо возводил…

И необжитая постройка,
Где ни дыханья, ни тепла
Не зарастёт травой настолько,
Насколько память заросла.

Но хочется, чтоб по ступеням
Взойдя из воздуха и дня,
Вдруг обманулся новый гений,
Сказав: «Здесь жили до меня!»

Я там родилась, где цвели пустыри
Ромашковым белым настоем,
Где пахло тяжелым дыханьем земли
И битумом новостроек.

Там сладки мне были и чёрный паслен,
И яблоки старой усадьбы,
А время делили лишь дни похорон
Да частые пьяные свадьбы.

Рубили капусту в осенний мороз,
Гармонь выносили к сараю…
Мир досок некрашеных, крашеных роз
Меня согревал, умирая.

Как тихо ушла, отошла эта жизнь,
Разъехались прежние люди.
Достроены верхние этажи,
И праздников больше не будет.

Мне объяснили: я – женщина… Видимо, да.
Прикосновенья ношу, покрывшие панцирем тело.
Верю мужчинам, что в небо ракета взлетела.
Верю, что солнце – такая большая звезда…

Мне объяснили: я – женщина.
Я поняла.
Юбки и платья ношу, и готовлю картошку.
Голос меняю, чтобы звучал понарошку,
И говорю про ребенка,
которого не родила.

Ночью я долго гляжу – за тебя, в темноту,
Голая, светлая, взглядом и светлым и голым.
Я замираю, заснеженный плавный пригорок.
Ты окликаешь по имени женщину ту…

Ищешь осмысленный, определённый закон
В линии гибкой, смыкающей плотно колени…
Ты находил его всюду.
Неоновый Ленин
О деревянной России твоим говорил языком.

Я же не знаю России!
Я знаю – дома,
Знаю – овраги, ларьки, перелески, продмаги,
Поздние ржавые снеги, белесые флаги,
Знаю, что лето бывает, бывает зима…

Утром я вновь обучусь языку
и припомню забытые знаки,
Хлеб пополам разделю,
будто смысл пополам разделю.
Платье надену,
тебя поцелую,
«люблю»
Напишу я губами на воздухе,
как на бумаге.

Послушай, помнишь —
был Тамбов когда-то:
бараки и облупленный ампир.
На ладан дышащий, ледащий, крытый матом
осенней жести на ветвях стропил.

И сумерки внутри, и тишь вокруг…
Но, Боже мой, как тайно, как древесно,
каким высоким снегом поднебесным
нас заметало из февральских вьюг!
Как вырастал повсюду по весне
невзрачный подзаборный одуванчик,
как свечечка…
Ты был хороший мальчик,
хотя уже тогда кричал во сне.
Так бредили и всё бродили мы
и ворошили слёглых листьев корку.
А воздух был больничный,
слабый, горький,
ещё не отогревшийся с зимы.
Быть может,
и теперь ты где-то есть.
Там, где Тамбов и церковь над рекою.
И ты теперь доверчив и покоен,
и светлую пришлёшь об этом весть.

И остались пустыми леса
без единой приметы быта.
Здесь боятся кричать голоса,
словно дети в дому забытом.

Всё мне чудится, что ключом
зазвенят, замок проверяя,
там, за теплым твоим плечом
двери стройные отворяя…

Тишина и снаружи, и в нас.
Отлетело былое без гнева.
И сквозит в оголенный каркас
куп древесных – ветер да небо.

Когда ты лежал в больнице
для пьяниц и наркоманов,
на рынке, долго торгуясь,
купила я виноград,
и стыдно искала мелочь
в разбухших от сора карманах,
и злилась потом, как будто
гостинцу ты был рад.
А ты в дверное окошко
глядел, как в окошко кассы,
с глупой надеждой уехать
отсюда в такие края,
где нет раздавленных кошек,
не пахнет масляной краской
и не стоят печати по уголкам белья.
Но я не дала билета.
Я виноград протянула:
кисть золотую, тугую
к тебе за барьер, за черту.
Ты ягоды брал губами
движением поцелуя
и пробегала улыбка
по молодому рту…
Тогда я еще не знала,
что провожаю – в дорогу,
что крепко сожмешь билет свой
последним усильем руки,
что мир за больничной решеткой
отодвинется, дрогнув,
и пойдут по палатам
в белом проводники.

Мудрил, разгадывая замок,
пальцы ломал мальчик.
А когда уже и дышать не мог —
открылся ларчик.

Открылся путь прямой, как закон
вечный.
И душу тронуло, как сквозняком
свечку.

И крышка захлопнулась и сотрясла
землю с краю,
откуда тянулась сосна, росла
к раю…

Подожди меня, милый, я – скоро!
Год ли, век ли, – одну только жизнь.
На опушке небесного бора
посиди и меня подожди.

Так когда-то ты ждал терпеливо,
если я по утрам для красы
ленту синюю с редким отливом
заплетала в поток косы.

Посмотри как тогда, без укора,
на капризы кружений моих.
Только изредка кликни: «Ты скоро?!»
Скоро, милый, одну только жизнь!

Не ходи, дурачок,
заведет эта тропка!
Вот под левым плечом
капля – божья коровка.

Укажи ей перстом
в поднебесные кущи,
где, версту за верстой,
воздух чище и гуще.

Осень в листьях шуршит,
засыпая, как дети;
отлетевшей души
мир твоей не заметит,

потому, что в лесу
между небом и тропкой
прилепилась к листу
снизу – божья коровка.

А когда актёры умирают,
то для них закрыты двери рая.
Утешенье малое есть, правда,
что для них закрыты двери ада.

Есть конец у жизни и у сказки.
Опадают и цветы, и маски.
Опадают золотые речи.
Остается голый человечек.

И порхают по лесам и долам
маленькие звонкие актёры.
И щебечут что-то по привычке.
Эльфы, человечки, божьи птички…