Дарья Лебедева - Девять недель до мая. Фотографии Полины Сергеевой

Однажды мне снились трамваи
с гармошкой открытых дверей
в надушенном воздухе мая,
в асфальтовом сне пустырей.

В своих электрических тайнах,
вцепившись рогами в туман,
ловили прохожих случайных
в звенящий железный капкан.

Слепые ночные листочки
на ветках склонялись пониже,
смотрели, как мы – многоточки —
смеялись легко и бесстыже,

запрыгивая в трамваи,
которые снились мне
за девять недель до мая,
пустые ночные трамваи, —
как реквием по весне.

Когда мы умрём и кто-то из нас
окажется классиком этого века,
где же поместят табличку:
«Здесь жил великий писатель»
или «Здесь работал великий поэт»?

В сером спальном районе
на потрескавшейся стене
бетонной блочной многоэтажки
на седьмом или даже
семнадцатом этаже.

Музей придётся загнать
в однокомнатную квартирку,
входная дверь которой
упирается в дверь соседей.

Никакого резного стола
из красного дерева,
или изысканного бюро,
или массивного старого кресла —
ИКЕА да советский торшер,
вот и вся недолга.

А вместо печатной машинки,
вместо кипы черновиков
знаменитым почерком —
потрёпанный ноутбук
давно устаревшей модели:
он помнит усталых рук тепло,

усталых пальцев движение
того, кто, вернувшись в девять
с офисного безликого полигона,
ощутил вдруг
нечто вроде отчаяния,
отчётливо понял —
необходимо что-то ещё:
нужны прочные и живые, как дерево,
слова, чтобы выжить в мире
однотипных многоэтажек,
недолговечной мебели,
ноутбуков, устаревающих
каждый год,

необходимо что-то,
к чему можно привязаться надолго,
о чём можно рассказать навсегда.

хочу правды так сильно
как хочется иногда в холода
до зубной боли до озноба
чёрного шоколада

тоскую по откровенности кожей
как зимой по тёплому ветру
обнимающему голые плечи
тоскую до страшной усталости
неподъёмной опутывающей
по рукам и ногам

пытаюсь выйти на разговор
а в разговоре нащупать течение
холодный бьющий из-под земли
источник честности
говорят ледяная вода подземных ключей
так опасна коварна и беспощадна
что можно утонуть

но лучше утонуть захлебнуться правдой
чем и дальше барахтаться
в этой тёплой гнилой водице
цветущей и жизнерадостной
лживой лживой насквозь
и оттого безопасной

Он ей мал, этот мир, он для неё как резиновый мячик.
Она приходит с прогулки и оставляет его в коридоре.
Она раздвигает границы мира, словно на окнах шторы,
Скучает, мается и даже не знает о том, что бывает иначе,

Что где-то есть люди, на которых мир сидит, как костюм с иголочки.
Им не жмет и не давит, немного счастья, щепотка горя.
Они берут этот мир спокойно и просто, как книгу с полочки.
Живут в нём, как в просторном уютном доме с видом на море.

Есть и другие – им мир велик, горизонт далек и недостижим.
Их сносит порывом ветра, словно маленькую песчинку.
Они летят куда-то, зажмурившись, и каждый из них пилигрим,
Одинокий странник, в пустыне мира протаптывающий тропинку.

Но ей-то тесно, голова выше неба, мысли чернее леса,
На самом глубоком дне океана таятся сны и желания.
Ей хочется, будто капли с волос, стряхнуть времени вес,
Сбежать из дома, в котором мается, задерживая дыхание,
Перестать угрюмо молчать, запираться в комнате, втаптывать
Сны в асфальт. Мир ей кажется призрачным, боль – бездонной.

Она вырвется просто и скоро, подберёт по размеру платьице,
Мяч останется в детстве, тесный мир – в родительском доме,
в черте лет – девятнадцати.

Уже уходя, она почти незаметно
втыкает в меня две маленькие иголки.
Только щекотная горечь на языке
их выдаёт.

Как только за ней закроется дверь,
у меня будет выбор —
оставить иголки в теле
и страдать от боли
или быстро выдернуть их,
промыть зудящие ранки.

И хотя во рту ещё долго будет горчить,
всё-таки я смогу жить и улыбаться.