Юрий Грум-Гржимайло - Три складки времени. Стихи

…Плыл от котлов тяжелый запах плова.
Покинув на ночь потное седло,
смеялся стан, блестел бритоголово,
его от крови било и трясло.
К повозкам пленных подгоняли сразу,
ликующе трубили голоса,
и всадники по ханскому приказу
казнили всех, кто выше колеса…
А девушек, привязанных за косы,
жевавших на привалах лебеду,
вслед за обозом шумным и раскосым
тащили в неизвестную Орду.
Степные кони обгоняли ветер,
клинок тупился и пустел колчан,
а пепелища оставались детям,
им жизнь дарил Батый – великий хан.
В бессильной мести кулачки сжимались,
из глаз текла недетская слеза —
на наковальнях душ мечи ковались
и сердце одевалось в железа…

В домотканной рубахе посконной,
ремешком волоса прихватив,
богомаз затворялся в иконной,
подначальных людей отпустив.
Для игумена Троицкой лавры
он писал богородицы лик
так, как в списках указано старых,
как с Афонских уставов вели.
Высветляя по темному фону
задубелую ровность доски,
не писал, а творил он икону,
оживали штрихи и мазки,
кисти строго глаза очертили,
положили сияющий круг,
и по складкам одежд проступили
закругленные линии рук.
И была та икона такая,
что подобной создать не могли
посланцы из далекого края,
мастера византийской земли.
В ней слилась триединая сила,
материнская гордость и боль,
чтобы Русь этим ликом святила
уходящее войско на бой,
чтоб, ему поклоняясь сурово,
сыновья непокорной земли
говорили последнее слово
и живыми б вернуться смогли…

Рассвет дрожит на срубах башен,
в лампадке теплится огонь,
выходит смерд на нивы пашен
и портомойница в затон.
Ночных дозоров шлемы, латы
еще мерцают со стены
и деревянные палаты
хранят предутренние сны,
но петухи уже пропели,
келарь ключами прозвенел,
монахи сонные из келий
идут служить для божьих дел
под зов заутреннего звона.
Олег Рязанский ночь не спал
в своих отстроенных хоромах:
гонца с вестями ожидал.
Вот чьи-то голоса в притворе,
тяжелой двери легкий скрип,
но снова все затихло вскоре…
– «Прилип к Московии, прилип», —
вчера бояре говорили,
мол, Дмитрий лезет на рожон,
на Воже хана победили
числом.
Теперь сильнее – он
и, говорят, сильнее втрое:
Ягайло с запада спешит…
Москва из камня вежи строит
и вдруг сама от них бежит
куда-то в степь, на поле брани,
полягут все, а там и весть:
пора великое Рязани
княженье на Руси иметь!
Горят куски слюды в оконце,
в пол-неба пламя разлилось
и ослепительное солнце
над крышей службы поднялось.
Олег припомнил разговоры,
что в гриднице недавно шли.
Бояре!..
Как выжлячьи своры
вцепиться в зайца не могли,
все о себе, кусок получше
хотят в Московии урвать,
Москва свое еще получит,
важней Рязань спасти сперва,
пора б понять!
Олег встряхнулся,
черпнул воды ковшом литым
и дверь открыл:
– Гонец вернулся?
– Нет, княже…
Был Олег крутым,
дурного нрава,
сердцем черен,
имел обиды от Москвы,
и часто им бывал доволен
Ольгерд – великий князь Литвы.
Но, скрытный больше, чем кто-либо,
в час испытаний непростой
он сделал свой нелегкий выбор:
Рязань иль Русь —
и то,
и то.

А гонец прискакал
как к полунощной час отзвонили,
пошатнулся, всходя
по ступеням на княжий порог,
князю свиток отдал,
побуревший от пота и пыли,
и с кудрей отряхнул
непокорный степной ветерок:
– Стан раскинет Мамай
у слиянья Непрядвы и Дона
и тебе повелел,
чтоб к нему в сентябре подоспел,
да с Ягайлою тож… —
сообщил он Олегу с поклоном.
Князь посланье прочел,
чуть помедлил,
и тихо велел:
– Ночь иди отдохни,
а на утро – в другую дорогу,
то, что мне сообщил,
все московскому князю скажи…
И, гонца отпуская,
добавил уже у порога:
– Чтобы я не спешил,
пусть обходит мои рубежи…
И не видел никто,
как в божнице, где сумрак затворный,
перед ликом святых
разрывая посланье мурзы,
князь рязанский Олег
пред иконой стоял чудотворной
и молитву творил
под удары нашедшей грозы.

«Стал с дружиною князь
на краю чужеземного поля,
дабы славы себе
и дружинникам в брани сыскать,
но один он пришел,
а поганых же было поболе
и разбили его…»
– зашуршали крупинки песка,
Сергий лист дописал.
Снова ночь просидел за работой,
на пергаментный лист
переписывая письмена,
для московских князей
собирая по крохам,
с заботой
то, что было до них
в незапамятные времена.
Ныне крепнет Москва.
Внук продолжил старания деда.
Собирает князей
и не хочет считаться с Ордой,
поведет их на брань…
Что же будет: позор иль победа?
Дмитрий смел и умен,
не смотри, что еще молодой,
но поклялся Мамай,
что воротит он время Батыя,
много дани возьмет
и баскаки поднимут носы,
будут жечь города,
осквернять наши храмы святые,
торговать в каганат
повезут наших девок босых…
Позабыли князья
к единенью призыв Ярослава,
о победах Руси
и деяниях княжьих дружин,
как к заморским стенам
доходила победная слава
и гремела она
в переборных напевах былин.
Встань, единая Русь,
поднимись против силы татарской,
вспомни гордость свою,
наших пращуров киевских край,
сколько могут князья,
окруженные свитой боярской,
за своим ярлыком
приезжать в ненавистный Сарай?…
Одинокая келья
мерцающим теплилась светом.
Худощавый, высокий,
в монашеской рясе простой
Сергий думал о том,
что решится, наверное, летом:
князь рязанский Олег
зря не ищет союза с Ордой,
не пришлось бы идти,
затворить ему церкви, как в Нижнем…
Князь, конечно, хитер,
и Рязань-то его на краю,
всю разграбят, пожгут —
само время прикинуться ближним,
только так ли оно?..-
И продолжил работу свою.
Он ходил по Руси
миротворцем и пастырем строгим,
беспокойных князей
обращая под волю Москвы,
и теперь, когда вновь
заклубились степные дороги,
он и словом, и делом
служил укрепленью паствы,
чернецов молодых —
Пересвета с Ослябей – готовил
кротким словом своим
силу с духом могучим роднил,
и победу предвидя
ценою бесчисленной крови,
он молился за них,
и внимали молитве они.
…Август.
Дмитрий приехал к игумену в Лавру,
рассказал, что Мамай
ожидает Литву к сентябрю,
и с Рязанской земли
затевают лихую потраву.
– Поспешу,
– молвил он, —
по отдельности их поборю! —
Сергий долго смотрел
на любимца отеческим взглядом,
поклонился ему,
узловатой рукой окрестил:
– Княже, воля твоя
и небесное воинство – рядом.
Победишь ты, ступай! —
И монахов тех с ним отпустил.