Владимир Колычев - Странника незримые следы

Гроза хлестала нас бичом —
ей благодарен был в душе я,
испуганно и горячо
целуя грудь твою и шею.

Гроза свою являла мощь
и молнии сплетала в арку.
И в первый раз я в кровь в ту ночь
колени разодрал о гальку.

Скоро лето рукою твердою
спрячет синее платье в шкаф.
И посыплются иглы желтые
на реки золотой рукав.

Круче небо начнет снижаться,
и укроет в снегу тайга
длинноухое племя зайцев,
запахнувшееся в меха.

И с надеждой взглянув в рябое,
в желтых складках лицо рубля,
я куплю воротник соболий,
чтоб от стужи спасти тебя.

Ты смеешься, не пряча горечи
и догадываясь о том,
что куплю тебе шапку кроличью
и из драпа полупальто.

Все люди, в сущности,
обыкновенны:
одни добры, другие – желчи куль.
заброшу к черту все
и непременно
поеду отдыхать на Иссык-Куль.

Ты возразишь: «Зачем мне это нужно?
Киргизия, – ты скажешь, – не для дам!».
И в тот же час
бездумно и безмужно
уедешь в Лондон или Амстердам.

Когда ж мы оба —
без друзей и денег
домой вернемся,
сидя на печи,
со мной ты будешь изучать маркетинг,
а я тебя киргизскому учить.

Мой поезд в шесть.
Уже заря
спросонья протирает очи,
и желтый парус сентября
полощется
над краем отчим.

Еще ты спишь,
а я, как тать,
сейчас разрушу сон твой хрупкий.
Какая мука – поднимать
гантельку телефонной трубки!

Что я скажу?
Что вновь спешу
сокрыться от судьбы заблудшей?
Нет, я тебя не разбужу
и так, пожалуй, будет лучше.

Вот и разлуке близится конец —
пускай теперь бессонными ночами
тоска приходит —
истовый истец
с колючими зелеными очами.

Пускай неумолимо, как зима,
она приходит, разомкнувши вежды,
меня, как прежде,
не сведут с ума
ее неисчислимые одежды.

Пускай она заводит песнь свою
и в подземелье манит за собою —
я из ремня петлю не смастерю
и бритвой вены настежь не открою.

Пускай она, все загасив огни,
меня сквозь окна лунным светом жалит:
распахнутое око полыньи
меня в свой черный омут не заманит.

Я чашу странствий до конца вкусил,
не пресыщаясь горечью успеха.
Я сотни тысяч верст наколесил —
и никуда от милой не уехал!

Она с балкона смахивала снег,
нахал какой-то звал усердно вниз ее.
Я, голову задрав,
смотрел наверх
и губы пересохшие облизывал.

Она, бесстрашно свесившись с перил,
нас приглашала вместе к ней подняться.
Но золотым насмешником парил
овал кольца на безымянном пальце.

Светило солнце в миллионы ватт,
вокруг меня степенно меркли звуки.
И сразу стало некуда девать
внезапно удлинившиеся руки.

Я в институт в то утро не пошел
и пробродил по городу все утро.
И было почему-то хорошо,
и было очень грустно почему-то.

Эта женщина в грехе рождена неспроста:
она горше любой отравы.
Но улыбается она с холста,
и нет на нее
никакой управы!

Эту женщину
я б целовал в уста,
чтоб любовь ее с бою взять.
потому что —
и это совсем неспроста —
не влюбиться в нее нельзя.

Я знаю:
она бы ушла от меня,
как уходит зверь в непролазные чащи.
Ну и пусть!
Мне б хватило ее огня,
чтобы яду испить из чаши!

Соберу рюкзак – и в путь!
В горний мир, где спят созвездия.
Проживу я как-нибудь
без тебя,
без рыжей бестии.

В той долине, может быть,
женщин нет
и много снега.
Буду снежных баб лепить
и на лыжах в горы бегать.

Будет ветер в трубы дуть
и срывать сосульки с крыши.
Проживу я как-нибудь
без тебя,
без стервы рыжей.

Опять туман сползает с гор,
облизывая бревна хижины.
Пляж деревенский пуст и гол,
и налысо луга подстрижены.

Ты говоришь: тебе пора
к родным немедля возвращаться
и нервно —
так же, как вчера —
свои заламываешь пальцы.

Ты говоришь, что я не тот
и ты совсем не та, как раньше,
что скоро в горы снег придет
и знаю я, что будет дальше.

Да, ты права.
и я смешон,
когда грущу, прижавшись к раме.
И мне известно хорошо,
увы, что дальше будет с нами.

И все ж,
когда я приведу
тебя к довольным домочадцам,
давай —
бог весть в каком году —
опять с тобой начнем встречаться!

Окна бить – занятие мужское,
только чтоб с размаху – кулаком!
Окна бить – занятие такое,
что лишает начисто покоя
тех, кто с этим делом не знаком.

Ни средь бела дня, ни среди ночи
я прощать измены не хочу.
Ты, сержант, усердствуй,
да не очень:
и тебя обманут эти очи —
лживые, раскосые чуть-чуть.

В кобуру запрячь, сержант, свой бойкий,
порохом объевшийся наган.
Пусть она увидит, как на тонкий
алый снег слетаются осколки
из ее окна к моим ногам!

Пляшет снег под небесами,
над землею нависая.
Нас несут по снегу сани,
а куда – не знаем сами.
Ветры свищут или сабли?
Только б кони не ослабли,
только б отлетала прочь
ночь!

По-над степью, по-над лесом,
в поле страх рассеяв весь свой,
онемевшие от песен,
мчимся мы во мгле белесой.
Только б снег хлестал по коже,
только б крепки были вожжи,
только б не касалась уст
грусть!

На Варпале образовались наледи,
я в шкаф забросил ватник и ружье:
пора оставить дикое жилье
и наконец-то показаться на люди.

Тебе принес я глухарей и рябчиков,
которых добыл за четыре дня.
С улыбкою ты смотришь, как на мальчика,
на грязного, заросшего меня.

Я хвастаюсь заиндевевшей дичью,
но слезы вытираешь ты с ресниц
и говоришь:
«Вернулся, мой добытчик.
Как исхудал! Да брось ты этих птиц…»

Замкнута.
Стрижена налысо.
Пристально смотрит в окно.