Александр Кормашов - На двух крылах свободы и смиренья

Вновь пахнет май асфальтом и сиренью,
но ты меня природой не трави.
На двух крылах свободы и смиренья
летает всё, что истинно в любви.

А жизнь земна, не всё в ней мир под сенью,
и не всегда блаженства пить фиал.
Я с двух ковшей, свободы и смиренья,
и руки мыл, и жажду утолял.

И дай мне Бог, когда без слуха, зренья
уже всерьез молиться я начну,
из двух молитв, свободы и смиренья,
сложить одну.

В бухте Юг ветер южный
и волны толчея.
Ты всегда была мужней,
а смеялась – ничья.

Это я третий лишний,
да чего уж о том.
Вертолёт цвета вишни
месит воздух винтом.

Что-то крайнюю фразу
я сказать не могу.
Две аварии сразу
на одном берегу.

Нам проститься бы надо
без терзанья судьбы.
Солнце красит помадой
кромку Обской губы.

Это всё остаётся
неразрывно с тобой:
полуночное солнце,
неумолчный прибой.
Писк приборов за дверью,
хмурый лешего взгляд.
Хоть вокруг всех деревьев
лишь цевьё да приклад.

Треплет ягодный ветер
храм мошки на крови.
Если дело не в лете,
то, наверно, в любви.

В оторочке песцовой
тонких рук полукруг.
Я тобой окольцован,
улетаю на юг.

Я вижу, таких нас двое,
нашедших тоску в печали;
зря осень осин листвою
трясёт, поводя плечами.

Но ты вся полна исхода
к началу, с первоначатью,
как будто не мать-природа —
любовница в чёрном платье.

Никто тебе не загадан,
никто не сын человечий;
в цыганскую шаль заката
закутаны твои плечи.

До всех ты была тут раньше —
людей, их самой идеи,
до всех нас, во тьму нырявших,
терявших всё, чем владели.

Одна ты стояла молча,
глядела ещё безлюбо,
лишь тонкая слюнка волчья
твои прожигала губы.

И вся ты струной звучала
самой жажды жить жаднее,
рождённая до начала,
рождённая до рожденья.
Любимо – что нелюдимо.
Любимо – что отголоски,
когда тянет прелым дымом
вчерашних лесов московских.

Так тянет, что осязаешь
всю мягкость земли и костность,
всю заросль ее и залежь,
всю адовость, рай и космос.

Тут всё, что ввергалось в хаос,
но в клеточке всплыло каждой,
тут всё, что в дыму вдыхалось,
не выдохнулось пока что.

Я не верю в пришельцев,
и они в меня тоже не верят.
В том беды никакой,
и совсем небольшая потеря.

Мы, встречаясь раз в год,
не глядим друг на друга: «А кто ты?»
Мы спокойно идём —
выпить где-нибудь после работы.

Мы заходим в кафе
и находим незанятый столик.
Он военный юрист,
а она – кулинарный историк.

Я давно не вдаюсь
в объяснение фактов и сплетен.
Мне давно всё равно,
кто из нас будет инопланетен.

(Я на них и на нас
не делю две земных полусферы,
лишь жалею всех тех,
кто родился в конце нашей эры.

Где скривилось пространство,
ось времён ничего не спрямила:
основание Рима
древней сотворения мира).
Мне их трудно понять,
хоть они рассуждают иначе.
Как ни странно, для них
этот мир тоже многое значит.

Он пойдёт покурить
и уйдёт через внутренний дворик.
Он юрист, он и дома досмотрит,
как плачет историк.

Апрельское лето. Весне уже нету доверья.
Ещё пару дней, и листвою взорвутся деревья.
Ещё две недели – и солнцем обжарятся плечи.
Но выпадет снег,
и на дачах затопятся печи.

Апрельское лето. Так муторно, так беспокойно.
И воздух стоит не прозрачно, а мутно-стекольно.
И в дальних полях,
как вышагивать там ни примитесь,
везде непропитанность солнцем,
дождём непромытость.

Похмельно – бодрится природа. Смурно.
Не с того ли
в ней нет проясненья
ни мысли, ни чувства, ни воли.
Так жизнь и проходит —
бездарно, непонято, втуне.
Великих страстей и великой любви накануне!

Как всё ещё летящий образ
уже давно потухших звезд
ты вся была хрупкий отблеск
своих былых надежд и грёз.

А я был полон пустозвонства,
когда споткнулся на лету.
как луч, отпрыгнувший от солнца,
и угодивший в пустоту.

Но друг от друга нам затеплить
свою звезду ещё был шанс,
и звезды космоса ослепли
от светлоты объявшей нас.

Не шуршится листопаду среди сосен,
всякий звук – как залпы Флёрова под Оршей.
Слишком тихо, слишком сонно, слишком осень.
Начитаться бы стихов сейчас побольше.

Слишком листья, чтобы прятать их по книжкам,
в каждой луже, впрочем, стынет по сугробу.
Что-то слишком в этой жизни стало «слишком»,
но пока не чересчур, и слава богу.

Лишь на даче чересчур печного жара,
под столом пустой запас боеприпасов.
Это с вашей стороны земного шара
слишком Пушкин, а у нас один Некрасов.

Вся Россия дышит как-то по-сиротски,
но не слишком – скоро станет всё, как надо.
Я брал книжку, мне казалось, это Бродский,
а всю ночь читал «В окопах Сталинграда».

Между сосен бородою чешет ливень,
гром гремит, как залпы Флёрова под Оршей…
Кот съел рыбу и как будто стал счастливей,
небо плачет всё печальнее и горше.

Бог с тобой, я не закончу, как Есенин,
хоть мы тоже не жалеем и не плачем.
Просто выпал день таким осенним —
слишком осень, и никак уже иначе.

На белых досках сарая увеличительных стеклом
было выжжено «Рождение Венеры» Боттичели.
А на сосне возле дома покачивалось под суком
кресло о трёх ножках —
качели.

В солнечный день после дождя
сосна махала креслом, словно кадилом,
а Венера рукой прикрывалась и ёжилась
полушутя:
«Надо же, вот и дождичком окатило!»

В июле стояла жара.
Зной лип как мазь,
и всё живое забивалось в щели.
Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь,
в ситцевом сарафане запрыгивала на качели.

Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай!
Голова закружится. А вон люди идут – полундра!»
И всё чаще от смеха и солнца
янтарно-радостная слеза
проступала в глазах у Венеры в эту пору полудня.