Геннадий Пискарев - Избранное

К слову можно сказать и то, что пьющие горькую тогда были уверены: они в любой момент могут «завязать». Как, кстати, и мои земляки – пилатовцы. Сосед Гена Кокошников свое пристрастие к горячительному объяснял, например, довольно просто: «Есть на что – вот и пью, не будет – перестану». А экс-председатель колхоза дядя Генаша Бонокин, такой же поклонник Бахуса, привыкший пить в основном за чужой счет, говорил нечто обратное: «Да передо мной хоть сорок бочек вина поставь – пройду мимо, не гляну, если за выпивку свои деньги платить потребуется».

В нашем институте работало много ребят, бывших подводников с атомных лодок – как рядовых матросов, так и офицеров, списанных по известной болезни на берег. Удалая братва была, сейчас многие уже в земле сырой. Царство им небесное. Об их похождениях я уже писал в своих книгах ранее. Женившись, многие не могли иметь детей, страдали. Отличались отчаянной смелостью, умением рубануть «правду-матку» в глаза любому начальнику. Ничего и никого не боялись. Даже евреев, что проникали в структуру института на хозяйственные, снабженческие должности. Помню, гуляли мы на свадьбе у одного товарища, который пригласил на торжество своего начальника – Марка Любарского, заочно учащегося уже лет 10 в каком-то вузе, но должность высокую получить сумевшего. Коля Рыжов, тоже наш приятель, чем-то недавно обиженный Любарским, поднимается с места, вроде бы тост хочет провозгласить. Оказывается, нет, он требует Марка выйти на лестничную площадку.

– Зачем?

– Я тебе клюв начищу.

Еще один фигурант – Володя Одиноков, разудалый поэт, читает при всем честном собрании эпиграмму, направленную на снабженца Семена Михайловича Бернштейна постоянно услужливо, согнутого перед выше стоящим начальством:

Оказывались в институтской среде и отъявленные подлецы – как-то Гера Максименко, москвич, человек из приличной семьи, всегда хорошо одетый, ядовито-вежливый, завсегдатай ресторана. – И… вор. Крал из карманов пиджаков своих товарищей в дни получки деньжонки. Поймали – судили.

Наблюдения за характерами людскими толкали меня к тому, чтобы как-то отразить их на бумаге. О ребятах с криогенной станции – своих товарищах по основной работе – написал целую балладу. Не помню ее, к сожалению, всю, но начиналась она так:

Но главное воздействие оказывало на меня, понятно же, редакционное окружение. К Эрнсту Сафонову приезжал его брат Валентин, недавно служивший на одном корабле с Николаем Рубцовым, с которым до последних дней жизни великого поэта состоял в переписке. Он показывал нам эти письма.

На лечение в институт медицинской радиологии приезжал Солженицын. Он заходил к нам в редакцию, очень сблизился с Эрнстом Сафоновым, который впоследствии, как я уже говорил, возглавил Рязанское отделение Союза писателей, куда на учет встал и Солженицын. Когда его за антисоветскую деятельность исключили в «первичке» из Союза, Эрнст, дабы не замарать себя этим действом на собрание не пришел, сказался больным, за что его тут же сняли с занимаемой должности. Он долгое время не печатался, нигде не работал. Я тогда занимал пост заместителя редактора отдела в «Сельской жизни». Вместе с руководителем отдела культуры Виктором Плотниковым мы подкармливали опального писателя, устраивали ему командировки, печатали его очерки. А жену Эрнста оформили литконсультантом в газету. В Обнинск не раз приезжали Константин Симонов (не забыть, как на вопрос, почему он мало пишет теперь стихов, ответил, прихлебывая из фляжки какую-то жидкость: «Они требуют большего, чем проза, времени, а у меня его осталось мало»), Георгий Жуков, Юрий Гагарин – встречи производили неизгладимое впечатление.

Приезжали в Обнинск на встречи с молодыми учеными «творческие ребята» – калибра разного. Помню, сам встречал и провожал, опохмелял потом, малоизвестных тогда литераторов: «воронежского заговорщика», недавно реабилитированного Анатолия Жигулина и поэта-пародиста (окрещенного нашими остряками поэтом-паразитом) Александра Иванова. Жигулин на встрече декламировал почему-то в основном стихи Пушкина. Наверное, стеснялся своей собственной «зэковской» лирики. А прожигающие насквозь сиротской вдовьей болью «Утиные дворики», которые удалось мне прочесть спустя несколько лет, он еще не написал.

…Приехав в отпуск к себе на родину, в костромскую деревню, я не замедлил встретиться со своими друзьями по работе в летучке связи, набрался наглости и зашел в областную газету, предложил стихи «Уйду пешком на Кострому». Игорь Дедков – впоследствии известный литературный критик, в годы перестройки, приглашенный по рекомендации Михаила Горбачева в журнал «Коммунист» в качестве консультанта, а тогда возглавлявший отдел культуры «Северной правды» и написавший нашумевшую статью «Правда инженера Чешкова», в которой он проводил легкие дессидентские взгляды, стихи принял, но не напечатал. Спустя годы, я встретил Игоря Александровича в разгар перестройки на одном из съездов писателей России, где я был аккредитован как журналист, освещающий работу съезда. Он узнал меня, подошел. Поздоровались, поговорили. Чувствовалось в его словах какое-то сожаление, что он согласился сменить свободолюбивую Кострому на корчащуюся под напором перестройщиков Москву. Он вскоре умрет – молодой, в расцвете творческих сил, как композитор Саша Аверкин, мой друг, разочаровавшийся стопроцентно в сомнительных делах, которые новые власти требовали утверждать.

…Из Костромы в деревню Пилатово, возвращался я через город Буй. Естественно зашел в гости к сестре Валентине, которая жила здесь после как вышла замуж за железнодорожника-зарядчика электробатарей в местном депо Борю Чайкина.

Чайкин слыл гордецом, считал себя неотразимым красавцем и интересным, много чего знающим (в основном анекдотов) рассказчиком. Ужасно хитрый, но с дремучей натурой, попадал он не раз в казусные ситуации. Как-то по бесплатному билету поехал с женой в Ленинград. Дело было летом. Жарким летом. В дороге захотелось пить. Решили «шикануть» – пойти в вагон-ресторан. Взять чего-либо, чтобы утолить жажду. Боря заказал себе кружку пива, жене сказал: пусть выберет себе что-либо сама. Валентина просмотрела список напитков, не глядя на цену. Морс – пила, лимонад – пробовала, а вот вермут – нет. Сказала мужу, чтобы взял ей тоже кружку… вермута. Официантка, обслуживающая милую парочку, немало удивилась, когда увидела, что мужчина пьет пиво, а жена из кружки вермут. Валентина рассказывала потом, что с первых же глотков она почувствовала, что пьет что-то далекое от жаждоутоляющего напитка, да побоялась показать свою неосведомленность и, превозмогая себя, осушила содержимое до дна. Когда предъявили им счет, Боря взбесился: почему – это за кружку вермута насчитала вдесятеро больше, чем за кружку пива. Воспитанный на самогоне, он тоже не знал, что вермут это крепленое вино.