Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

В её сборниках неизменно появляется и образ Москвы: её бульвары и скамейки, церкви и голуби на парковых дорожках, фиалки зонтов и подмигивающие глаза фонарей, яркий маскарад окон и шум мимо мчащихся авто: « Прелесть арбатская, сердцу привычная, неба закатный коралл », « Трамваев звон и окрики машин, свидетели отчаянных желаний, признаний и ненужных расставаний », « Постираны полотна площадей, и вымыты парадные порталы. Дождливый серый городской этюд. В душе непреходящее анданте ». Но больше – природы, в её приближенности к нам, сопереживании и обнажённости, больше – музыки ветра и ветвей, парусов на горизонте, звона цикад и садового ассорти сливовых и вишенных восьмушек.

Даже Татьянины стихи о дочери и о любимом, о живописи и музыке, даже её мысли о судьбе России, сильные и трогательные, щемящие строки о близких, уже ушедших в мир иной, – всё-всё наполнено звуками Эоловой арфы ветров-менестрелей и цокотом дождя по асфальту, дышит жимолостью и жасмином, заглядывает в душу муаром сумерек или кружит в листопаде воспоминаний: « Сяду на пахнущий тёсом порог – ждать разноцветное гулкое лето ». Эта поэзия – чистая, честная, близкая и ощутимая, и, открывая томики Татьяны Гордиенко, ты уже знаешь,

Вся пестрота земного шара

так незатейливо стройна,

как будто кистью Ренуара

была отмечена она.

Кокетливы поля и реки,

и у деревьев томный взгляд,

едва приподнятые веки,

чуть-чуть приспущенный наряд.

И лёгкой дымки поволока

легла на водяную гладь.

И шелестящая осока.

И нежных лилий цвет и стать.

Почти творения Сислея,

полёт мазков Фантен-Латур.

Картин природных галерея —

явленья красок и фигур.

И, может, не осмыслить сразу,

что в нашей жизни на весах

большая радужная ваза

у человечества в руках.

С разбегу – в зиму, в мокрые снега.

В остатки листьев, дремлющих на ветках.

Вновь у дорог раскисли берега,

а солнца луч проглядывает редко.

Вновь в эру курток, шапок и шарфов,

в смешенье дня и сумерек кромешных,

в смятенье песен, в оторопь стихов

и уязвимость выводов поспешных.

Я со стекла испарину сотру.

Теплу, увы, уже не задержаться.

И снова лист трепещет на ветру

и каждый раз рискует оторваться.

У зимы свои законы,

свой особенный кадастр.

Отгорели быстро клёны

на глазах увядших астр.

Эльфы листьев откружили,

день скатился на минор,

травы головы сложили,

и умолк пернатый хор.

Заготовлены поленья.

Веет стужей над рекой.

Осень сгорбленной дуэньей

вновь уходит на покой.

Всё расписано гризайлью —

и дороги, и душа.

И метель в своих дерзаньях

бесконечно хороша.

Знаю, зима,

и не вскрикнет горластый петух,

солнце не выкатит

спелую дыню рассвета.

Серого утра

потёртый овчинный кожух.

Сонный трамвай —

как осколок цветастого лета.

Зима явилась на пороге:

снегами подпоясан стан.

И взгляд её – холодный, строгий

блестит, как острый ятаган.

Холодно. Снег. Непроглядная стынь.

А на изогнутой мёрзнущей ветке —

сливы, как яркие платья кокетки,

лета прошедшего спелая синь.

Жертва, безумие или же рок?

Логика меркнет, тускнеет витийство.

Выцвели, вызрели вроде бы в срок

и – откровенное самоубийство?

Или желание редкое жить,

даже замёрзнув на сгорбленном древе?

Только бы вместе с листвою не сгнить

и не исчезнуть в прожорливом чреве!

В этом – стремление их естества.

Что им суровость снегов оголтелых!

Это не фарс и не суть озорства,

а безрассудная праведность смелых.

Утро дарит пушистым снегом —

снова сыплет январь благодать.

А до рощи безлисто-пегой

по тропинке рукой подать.

Снегирей и синиц обитель

поменяет теперь наряд:

ей к лицу белоснежный китель

и рябин краснощёких ряд.

Продиктован природе свыше

этот яркий изящный стиль.

Вновь танцует метель по крыше

свою пламенную кадриль.

Ночью опять ворожил берендей,

снега насыпал на землю, на ветки.

Стройные ели – лесные кокетки —

в белых салопах до самых бровей.

Светлая сказка. Весь мир – тишина.

Крыши домов, словно в сахарной пудре.

Лопнула в небе метели струна —

посеребрила кустарника кудри.

Пышных мехов полотно раскроит

тропок протоптанных первосвященство.

Время, снимай скороходы свои,

вместе давай окунёмся в блаженство.

Весна не торопится, радость пригрелась в сугробах,

а счастье оглохло навечно от стыни небесной,

деревья чернеют в истёртых поношенных робах

на самом краю необузданной грусти воскресной.

Вновь лес ощетинился иглами дремлющих сосен,

проталины съежились, кутаясь в снежную вату.

Весь этот раздрай невозможен и просто несносен —

за лето и солнце безумно безмерная плата.

Всё мимо и мимо тепло и весенняя благость,

всё время снега – с головой замело, завалило,

и бодрости в людях всего-то лишь самая малость.

Ну где она, эта весенняя вечная сила?!

Что так возрождает из самых глубоких депрессий,

что дарит нам крылья, восторг и любовь, и отвагу?

Но март обессилел от ярых зимы мракобесий,

и время поёт заунывную снежную сагу.

В той саге печаль и душевные горькие муки.

Она усыпляет и кутает нас в одеяла.

Нас вновь поглощают размеренно-мягкие звуки.

Мы снова в плену у небесно-святого вокала.

Проталины весенние порой

вгрызаются в снега беспрекословно,

уверенно, размашисто, неровно.

И души под продрогшею корой

открыты снова мартовским интригам.

Их зимним поизношенным веригам

уже выходит посезонный срок,

рождая половодье новых строк.

Меняются фасоны и размер,

течения и формы гибкой моды.

Начнётся скоро кастинг у природы.