Ян Пробштейн - Две стороны медали. Книга стихов

восстановить разбитый образ.

Двор, утопающий в зелени,

звонкие игры ребячьи.

звуки трубы, виолончели,

вопли скрипки кошачьи, —

музыкальное общежитие,

тубы сверкает медь,

крики девичьи, птичьи…

как в детстве хотелось петь!

Мир, оглушающий звуками,

мир, ослепляющий красками,

почему-то затмился муками,

замутился мелкими дрязгами.

О каком говорить изгнании?

Выдумать ад искусственный?

Человек приходит в сознание,

кофе пьёт, идёт на собрание —

нормальный, в меру бесчувственный.

Случайное откровение

его из себя не выводит,

поскольку одно мгновение,

как положено, мигом проходит.

Но если у нас на спасение

надежда осталась из ада,

то это – лишь потрясение

от слова, музыки, взгляда…

Отечество – как привкус детства

как чай вприкуску во дворе,

где заявлял права наследства

петух сварливый на заре.

Мир только щурился спросонок:

столь ослепительна трава,

у липы в буклях голова,

и день, как детский голос, звонок.

Впадает жизнь в своё начало,

и на другом материке

на непонятном языке

услышишь: «На колу мочало».

с пылинки очень дальних стран —

ты выплываешь из забвенья,

пока туманится стакан.

Нет, не иголку в стоге сена

нащупываешь наугад —

дай, Боже, вызволить из плена

полуистлевший аромат.

Как в гущу, в прошлое глядящий,

я над судьбою ворожу,

и в нищей сиротливой чаще

сухие рифмы ворошу.

Всегда хотелось в детстве продырявить

географическую карту, чтобы

проникнуть в разноцветную страну

из книжек Грина – в Лис и в Зурбаган.

Я отплывал на кораблях Колумба,

в подаренной родителями книге,

как парус, раскрывавшейся. Весь мир

раскрыт передо мною был, как книга.

Потом пора настала ближних странствий,

обыденных забот и переездов,

и я забыл про книгу с кораблями

и вспомнил только много лет спустя,

когда узнал, что мир вокруг опасен,

что можно выйти в магазин из дома

и через много лет назад вернуться,

а дом снесли, срубили сад и липу,

и на могилах выросла трава.

Но можно дом с собой носить по свету

и в щёлку памяти, как в скважину замка,

увидеть продырявленную карту

и книгу-парус, липу и отца.

Крапивный ожог или чай с малиной

упраздняет пределы пространства – свернув с хайвея,

бредешь по брусчатке, срастаясь с картиной, —

пешеходом под гору, еще левее —

деревянный барак, лопухи. Начало.

Бузина в огороде. Травяной рай,

где желанный кол и даже мочало

не измочалено жизнью: иди, выбирай,

примеряй будущее по плечу и росту

(в летчики бы пошел – пусть научат),

в будущее из детства смотреть просто,

даже если мысли о смерти мучат.

Серебристый голос и рубка дров.

Стоматит. Кормление с ложечки. Чтение сказок.

Не видать бы старенья матерей и отцов.

Не глядеть бы в лица посмертных масок.

«Липа». Шуберт над озером Нарочь,

и в зеркальную воду, что отравлена напрочь,

снова вхожу. И летят обертоны,

заглушая прибой нью-йоркского полдня.

Мы живем, корнями врастая во время,

подставляя ветрам поредевшие кроны,

о том, чего не случилось, помня.

Обживаю пространства, скряга и мот,

и кесарево отдаю суесловью.

Жизнь, золотая растрата, коль повезет,

ты подкатишь к острову-изголовью,

и царевич выйдет из бочки на берег,

он не знает бессмертья и в смерть не верит.

Двор. Деревянный барак. Рубка дров.

И на свете так много еще островов.

Выйдешь однажды из дома

звёзд не увидишь окрест,

темень ударит по темени,

как далеко от тех мест,

где – уж не вспомнишь – когда-то

царствовал чертополох,

княжила липа космато,

ближе казался Бог.

Я шашкой рубил крапиву

и выходил из боев

израненный и счастливый

в казачьих погонах репьёв.

Детство чем дальше, тем ближе,

хоть поросли быльём

дальние звёзды над крышей

и деревянный дом.

Снов коротких новеллы,

памяти свет слепит.

Надежды мои – каравеллы

в поисках Атлантид.

да будет нынче в утлом мире штопка!

Душа моя по всем морям металась,

но прошлое годится на растопку

и дым отечества – там, за кормой,

а мы опять в пути к отчизне дальной:

страна души – страда души с судьбой,

но плач детей страны многострадальной

в ночи сирен перекрывает пенье;

воск для ушей, а для души – терпенье.

Давай же созидать и крылья альбатроса

и трели соловья, узоры мотылька,

гончарный круг и медь, и спицы, и колёса,

и крылья ветряка, и формулу цветка.

Создам ли из ребра ещё одно творенье –

и свет, и тьму, и твердь, и ангельское пенье?

Вчера ещё не смог бы – веры не хватало,

но я тебя увидел, адское зерцало,

не Беатриче, нет – ты мне явилась въяве,

небесное созданье в дьявольской оправе,

и ужаснулся я, открыв тебя вчера:

душа и дух и плоть из моего ребра.

Но – в счастье не веря —

из дома, из дома,

и – стук истукана,

испуг дон Гуана,

окара и кара

от рук истукана,

так Дант Алигьери

карал Даниэля,

и в счастье не веря, —

о, донна Анна,

прости, донна Анна…

Губительный изгиб,

излом бровей, излука —

из тетивы бровей, из лука

лучится свет или лукавство?

…За взгляд один отдать полцарства.

И гнев излит,

и злит излет

души на кромке

миров, где звонкий

ты встретишь день

или – потемки?

многоячеством речей…

Многоокость одиночества —

одинаковость ночей,

где цветет на дне сознания,

на изнанке век, очей

смутный образ мироздания,

чуждый плод на древе знания —

непостижный и ничей.

Пока не осужден – не сужен,

не знаешь, жив ли в самом деле:

когда приходит нежный ужас

с глазами раненной газели,

чужим страданием разбужен,

я выползаю из постели.

Бессонниц каторжные цепи.

Видений сумрачные сонмы.

Светает. Мрак для мира лепит

из света восковые формы.

А на заре великолепье

и щебет птиц тревожат сон мой.

Просторен мир, но в каждый день

вхожу я тесными вратами,

попробуй, бремена продень

в ушко иголки – за плечами

то ль два горба, то ль крыльев сень,

и нежный ужас пред глазами.

Грехопадение бесшумно: все мы