Елена Ушакова - Ночное солнце. Стихи

Только он, только он, Зощенко, мог
Рассказать бы эту замечательную историю, как
Один доктор наук кинулся со всех ног
От другого доктора наук, зацепившись за его сапог, башмак,

С деньгами, документами и казенным инвентарем,
Которые он украл, из портфеля стащил,
Руководимый директором института – главарем,
Создателем и распорядителем уголовных сил.

И мы бы смеялись, смеялись, смеялись до слез,
Пока не вспомнили, как тихий, воспитанный человек
Побеждал с помощью разума невроз,
Но не победил чиновников и их литературных коллег.

О, как наивно и самоубийственно он верил в закон
И любил маленьких, несчастных советских людей!
Я хотела бы, чтобы увековечил новый Гудон
Дорогие черты и чтобы не было тех статей…

Ах, мы слишком многого, знаете, хотим!
Лучше перечитаем его письма – письмо за письмом.
«Дорогой Иосиф Виссарионович!» – он написал. Помолчим
Над страницей, голову рукой подопрем…

Лучше спущусь в лифте, чтобы не проходить лишний раз мимо
Заклеенной бумажным прямоугольником с печатью квартиры,
Забыла ее номер, по Фрейду, видением настойчивым теребима,
Забыла, потому что хотела забыть. Половичок перед дверью,
помню, застиран.

Я столкнулась с этой женщиной, выходя из дома, у парадной,
Она гуляла с собакой; «здравствуйте» – громкое, неформальное, —
Поскольку мы не были знакомы, предупредило: что-то неладно,
И я заглянула в лицо, пробегая, печальное.

Оно было каким-то несобранным и свидетельствовало об отказе
От борьбы, рассеянное, не способное оказать отпора,
В отличие от обычных лиц, а я обходила лужу, избегая на сапогах грязи,
Но что я могла сказать? Тут нет основания для укора.

Вид неблагополучия слишком знаком… Но вот уже странно закрыта,
Запечатана дверь. Как рассказали всезнающие соседи,
Похоронив мужа, она бросилась с моста Лейтенанта Шмидта
В ледяную осеннюю воду; сюжет для небольшой трагедии.

Одни считают, что самоубийство – слабости признак,
Другие – что, наоборот, силы.
Религия осуждает, наши предки не справляли печальной тризны
В этих случаях и на кладбище не давали могилы.

Я думаю, что самоубийство – самый вынужденный вид смерти.
Умирая в болезни, мы даем свое согласие отчасти,
Отдавая постепенно жизненные силы, здесь же – поверьте,
Без малейшего приятия конца – собственное полноправное участие

В уничтожении… самого себя? Как?.. Стоящего на ногах, теплого,
Готового бежать, дышать, смотреть, вертеть… Боже!
Не готового только зависеть, ненавидеть, терпеть… Сердце замирало
и ёкало…
И значит, не было выхода никакого, нигде, никуда и туда – тоже!

Этот волглого ритма возвратный, упругий порыв,
Эти волны слогов, теплых стоп череда и приливы!
Как бы ни был расслаблен ход мысли и сладко-ленив
Или горько-подавлен – как будто невольно игривы

Наши лучшие чувства, размер их со дна достает
Удивленной души, принуждая к роенью и строю, —
Так, наверное, в школе военной берут в оборот,
Ставят сонных и слабых насильно в затылок герою.

Есть волшебная прелесть в звучанье. Но все же запрет и засов,
Не впускающий штатскую речь, – как акцент иностранный,
Потому что приструненный голос души, ее зов
Слишком, что ль, угловат, а сама она слишком туманна.

И сказаться без слов, как хотел того Фет, норовит,
Обнаружить младенческие и интимные жесты,
Не сгибается, гибкая, нет, презирает кульбит
Переносов, цезур, главным образом, строки ей тесны.

Ее искренность терпит какой-то неясный урон.
Или чувства застенчивые вдруг становятся резки?
Вот и сносит тихонько стопу, разрушает заслон
И ручонку протискивает в стиховые отрезки,

Хочет, глупая, слиться с приватным акцентным стихом.
Как детей обучала французскому строгая Долли,
Непосредственностью поступаясь – ужель волшебством
Пренебречь? – ради все-таки лживой рифмованной боли?

Я белая ворона, вот я кто, и знала
Об этом, кажется, с пеленок, сколько себя помню;
Как думаешь, легко ли мне было, мало?
О, не жалуюсь, это условие службы в каменоломне,

Куда я взята была в науку к исполину.
«Неприспособленная, витает в облаках», – так говорила
Моя первая учительница по имени Антонина,
По прозвищу «Жаба»: сквозь зубы злобно слова цедила.

На арифметике, не слыша, воображала мохнатого Вия,
И «Как закалялась сталь» не читала ни при какой погоде…
Мои детские страхи! О, не выделяться, быть, как другие, —
Тайное желание и тайное горе: не выходит!

Я – белая ворона, я – белая ворона, отзовитесь, где вы,
Например, беркуты? Как долго мы не знали секретного шифра!
Эта общность большая, чем разность между правыми и левыми,
Консерваторами и либералами, часть кода, заветная цифра,

Счастливая мета! По ней узнаём и каменщика, и камня породу.
Друг мой, ты не ждал от меня ни маринада, ни варенья —
Чего нет – того не было сроду —
И не дашь в обиду мое белое оперенье!

Почему цифры запоминаются легко по сравнению со словами?
Слово – Психея, летает, дышит, меняется, оставляет след,
То призраком проскользнет, то вихрем взмоет, цунами,
Вот оно, вот оно! То вдруг его нет.

Цифра требует к своей плоской персоне особого внимания,
Ее вытаскивает из чащи событий хоботок
Цепкого, заинтересованного, спортивно воспитанного сознания,
Только так от нее может быть прок.

И когда я силюсь вспомнить смысл сообщения или доклада,
Вижу голубые глаза докладчика и «горячую лобную кость»,
Знаю, мысль не положишь в карман и не вынешь, ей надо
Захотеть посетить тебя, сказано: мысль как гость.

Вижу, вижу, как ты стоишь у окна вагона – на юг дорога,
Держась за поручни, не успевая переводить взгляд,
Белая рубашка, ее треплет ночной ветер из Таганрога,
Что-то сказал, что – не помню, ты весел, нет, рад.

Жизнь – ты сон, когда не знаешь, что спишь, сновидение,
Цветные картинки яркие, но слегка запотел объектив,
Всё перепуталось, связано, сцеплено, как в стихотворении,
Не всегда даже знаю, кто умер, кто жив.