Михаил Ланцов - Иван Московский. Первые шаги [litres]

– А остальные?

– Купцы сказывают, что в добром железе у нас крепкая нужда. Вон новгородцы шведское закупают в немалом числе. Да из Любека, Данцига и прочих ганзейских городов его везут. И никто не жалуется. Так с чего это ковалям на печаль изводиться? Они только рады будут покупать наше, особенно если оно будет дешевле иноземного.

– Добре, – кивнул отец, пристально смотря на сына и пытаясь просчитать в уме доходы, которые удастся с дельца этого малого выручить. Но получалось туго. Кроме мыслей в духе «дохрена», ничего на ум не шло. Посему он плюнул пока и решил вернуться к упущенной детали. – А опыты? Чего про них не сказываешь?

Ваня немного пожевал губы, смотря на отца с сомнением. А потом, тяжело вздохнув, встал, подошел к большому сундуку у стены. Открыл навесной замок германской работы. И начал выкладывать на стол завернутые в тряпицы поделки разного толка.

По мере того как княжич доставал поделки, глаза Великого князя все ширились и ширились. Некоторые вещи он опознать не мог. А вот с виду простенькую чашку взял едва ли не трясущимися руками и стал рассматривать со всех сторон да постукивать.

– Это… это же…

– Фарфор, – сказал Ваня. – Твердый костяной фарфор, если быть точным. Состоит из колокольной белой глины, костяной золы и толики горного хрусталя. Обжигается при очень больших температурах. Настолько больших, что железо при них жидкое делается.

– Ты знаешь, СКОЛЬКО это стоит? – сглотнув подошедший к горлу комок, спросил отец.

– Знаю. Но пока это опытный образец. Ни денег, ни сил, ни людей для подворья фарфорового у нас нет. Я разорваться не могу. Сначала нужно с броней все наладить. Потом уже за новое дело браться. Посему пока состав подбираю да опыты ставлю. Поверь, каждая такая чаша – плод большого труда и великой мороки. Смесь для лепки нужно составлять из материалов, перетертых в мельчайший прах. И горный хрусталь тоже. Можно и так делать. Все одно фарфор – очень дорогой товар. Но я, уверен, что-нибудь придумаю.

– А это?

– Стекло. Мне пока недосуг с ним даже опыты проводить. Совсем времени не хватает. Просто попробовал. Понял, что можно. И решил оставить на потом. А вот это, – указал Ваня рукой, – горный хрусталь. Он, как оказалось, тоже плавится [46] Температура плавления горного хрусталя – около 1500 °C. Температура в тигельной печи достигает 2000 °C. .

Просидели часа два. Иван Васильевич тыкал пальцем в какую-то невзрачную, на первый взгляд, безделушку, а сынок про нее рассказывал. Слушал и медленно приходил в ужас. Какой бы вопрос он ни задал, сын знал на него ответ.

«Откуда? Как?!» – били набатом в его голове мысли, заставляя лихорадочно перебирать варианты. Даже самые ученые люди, известные Великому князю, и толики не знали того, чем уверенно оперировал Ваня. Да и словечки иной раз проскакивали незнакомые. Но этому отец легко нашел объяснение, как-никак сынок учил и латынь, и польский, и греческий, и татарский, да с купцами и ремесленниками много общался. Поди нахватался словес разных. Но остальное-то откуда?

– Отец?

– А? – вздрогнул Иван Васильевич, выныривая из своих мыслей.

– Ты сделался совсем бледным и, как мне кажется, задумался о чем-то, не слушая мой рассказ…

– Откуда ты все это знаешь? – медленно, по слогам, с нажимом спросил Великий князь.

– Я учусь, – пожал плечами Ваня. – Внимательно слушаю, что люди говорят, читаю, думаю и пробую проверить свои мысли. А ну как выйдет что дельное?

– Побожись!

– В чем?

– В том, что ты не Антихрист! – прошептал отец и сам вздрогнул от звуков своего голоса.

– Не сходи с ума, отец, – с легким разочарованием в голосе произнес Ваня и широко, размашисто перекрестился без всякой суеты. – Вот тебе крест, что не Антихрист я и не его пособник, и о тех, будь они где в сущем, ничего не ведаю. – После чего достал крест тельный и поцеловал. – Да и как я могу быть Антихристом, коли в церковь хожу да причастие принимаю?

– Тогда откуда ты все это знаешь? Что читаешь много – знаю. Но в тех книгах не о том! Что замечаешь детали, неприметные глазу обычному, – тоже ведаю. Но это совсем иное! И не ври отцу! Я вижу, что ты не выдумываешь, а словно вспоминаешь. Специально же расспрашивал, и с одного, и с другого бока подходя. Коли выдумал ты, то столь ясного понимания не было бы, да и путался бы в словах. А такого нет. Твердо знание. Поверил бы в одну, две, ну три таких выдумки. Но ты же их вон какую гору вывалил. И свечи хитрые, и доспехи, и железо, и многое иное.

– Отец…

– Не ври мне!

Ваня спокойно посмотрел на отца, не на шутку взвинченного. Говорить правду было нельзя. Это, считай, смертный приговор. В лучшем случае в подвале до конца жизни продержат, выпытывая секреты всякие. Но, скорее всего, до этого не дойдет. Времена тут лихие, мышление религиозно-мистическое. Посчитают бесом или духом каким, что злодейским образом завладел телом княжича. Иван Иванович о том думал, и не раз. Он был уверен, рано или поздно этот вопрос всплывет. А потому старательно и тщательно готовился…

– Отец, я был отравлен. Но выжил. Ты думаешь, что это прошло бесследно?

– Э-э-э… – промямлил отец.

– Я изменился. Сильно. Очень сильно. Я одной ногой был уже там, откуда не возвращаются. Считай, что заглянул за кромку. Многое после этого переменилось во мне. Вот возьмем ту броню, мною удуманную. Стоял я всенощную.

Молился. И тут мой взгляд привлекла икона. А на ней – чешуя. И почудилось мне, будто можно ее делать иным образом, нежели принято. Прямо образ в голове возник. Пошел я к ковалям. Заказал несколько пластинок тех, что мне причудились, начертав их углем. Потом велел сплести их с кольцами желаемым образом. И оказалось, что все очень складно выходит. Ты ведь заметил – я часто стал в церковь наведываться. Много больше былого. Иду, молюсь, и время от времени на меня нисходят озарения. Не всегда нужные мне, но всегда интересные. Не знания. Нет. Туманные образы, которые надобно проверять.

– Ты говорил о том с духовником? – поинтересовался отец.

– Боюсь, – максимально серьезно ответил Ваня.

– Чего же?

– Чувствую, что так нельзя. Не спрашивай. Это не объяснить.

– А ежели я чего захочу узнать, спросишь у своих советчиков? – оживился Великий князь.

– Я у них никогда ничего не спрашиваю, – покачал головой Ваня. – И я уверен – не ответят, даже если спрошу. Сами говорят то, что считают нужным подсказать. Я ведь не просто так к тебе тогда пошел разговор про убийство мамы заводить. Да и вообще, мню я – клянчить что в церкви грех великий. Что у святых, что у ангелов, что у самого Всевышнего. Им и без того тошно от поведения молящихся.

– Почему?

– А ты сам присмотрись. Приходишь в церковь, и отовсюду лишь просьбы доносятся. Тот просит простить его за гадость какую, которую сделал осознанно и к выгоде своей. Этот клянчит здоровье, кое пропил или прогулял дурным делом. И так далее, и тому подобное. Дай, дай, дай… со всех сторон. А взамен ничего. Ни доброты в сердце, ни веры искренней. Многие в церковь ходят не от того, что искренне жаждут того. Нет. Они либо боятся кар небесных, коими их застращали попы с самого детства, либо просто привыкли и не желают быть белыми воронами. Истинной веры почти и не сыскать даже у священников, которые погрязли в фарисействе. Поставь себя на место святого. Что бы ты увидел? Зашли в церковь грязные, никчемные людишки, полные злобы и дурных мыслей, поклянчили что-нибудь себе и ушли с чувством выполненного долга. В лучшем случае пожертвовали что-то, думая, будто это поможет.