Андрей Величко - Фагоцит. Покой нам только снится [litres]

– Все точно как в первую нашу зиму, – шепнула мне Вера. – Я ведь уже тогда почувствовала, что у нас все будет хорошо. Вот только… ой…

Вера закрыла глаза, затем снова их открыла, и так несколько раз подряд.

– Что с тобой?

– Да ничего страшного, вот только мне почему-то кажется, что тут должен быть памятник Ленину и Крупской. Закрою глаза – он есть, открою – ничего нет.

– А что за памятник-то? – на всякий случай спросил я, хотя в ответе практически не сомневался.

– Ну… сидят они на скамейке. Крупская читает газету, Ленин смотрит вдаль. Причем он почему-то уже старый, а она совсем молодая, больше двадцати пяти никак не дашь.

Да уж, Вера довольно точно описала скульптурную группу, которая появится здесь только в восемьдесят девятом году.

– Очень точное описание, – хмыкнул Антонов, – и я, кажется, знаю, какое место ей надо будет показать в ближайшее же время. И спросить, что она там увидит с закрытыми глазами.

– Я тоже знаю, но сегодня праздник, так что все потом, потом.

В самом начале своей межвременной эпопеи я себя никем, кроме Антонова, не ощущал. Смена фамилии при переходе из двадцать первого в двадцатый никак на это не влияла. Ну примерно как я на одном форуме имел ник Каин, а на другом – Австралопитек. При этом меня совершенно не тянуло ни убить брата, которого я отродясь не имел, ни посетить родину австралопитеков, юг Африки – ну их на фиг, тамошних сбросивших ярмо апартеида негров, у нас и своих гопников хватает. Ник – он и есть ник.

Потом я заметил, что в двадцатом веке у меня несколько иное мироощущение, нежели в двадцать первом, но пока это еще оставалось в рамках одной личности. Например, человек в первый день долгожданного отпуска и в последний – он, конечно, один и тот же, но все-таки немного разный.

А вскоре я и сам обратил внимание, и Ефремов мне об этом же сообщил – в общем, нас как-то незаметно стало двое. Мы почти сразу научились общаться друг с другом, а чуть погодя – блокировать какие-то избранные воспоминания одной личности от другой. Ясно, что от этого различия между Скворцовым и Антоновым только возрастали, году этак к шестьдесят восьмому мы иногда даже не всегда понимали друг друга с полуслова – что-то приходилось хоть парой слов, но уточнять дополнительно.

– Вот не нравится мне все это, – как-то раз заявил Антонов.

– Что именно? – не понял я. – Не вижу поводов для неудовольствия. Или ты про то, что у Веры и Веры Михайловны начали прорезаться какие-то способности вроде наших, но совершенно на них непохожие?

– Нет, это как раз то, что вселяет малую толику оптимизма. Без этого все было бы вообще беспросветно.

– Да что с тобой такое? – даже слегка обеспокоился я. – Неужели ухитрился заболеть, причем втайне от меня?

Вообще-то, конечно, с точки зрения Скворцова, Антонов всегда был пожилым и не очень здоровым человеком – это чувствовалось в первый момент всякого перемещения нашего более или менее общего сознания из двадцатого в двадцать первый век. Хотя наверняка более девяноста процентов ровесников Антонова многого бы не пожалели за возможность чувствовать себя столь же «плохо», как он.

– Не дождешься, – вздохнул мой духовный брат. – Меня беспокоит, что у нас все хорошо. А так не бывает. И значит, или нас в ближайшем же будущем ожидает грандиозная бяка, или, что еще хуже, она уже наступила, но мы ее не видим. Впрочем, возможно, ты прав, и это просто старческое нытье.

– Или ты здесь от безделья маешься, – высказал свое видение проблемы я. – Если мне нечего делать в двадцать первом веке, то я там свою личность и не активирую, мне вполне хватает твоих воспоминаний. А ты тут торчишь чуть ли не постоянно.

– Тебе что, жалко?

– Нет, зато тебе скучно. Прямо как какому-нибудь, прости господи, доктору Фаусту. В общем, это я вот к чему – завязывай с рефлексией, для тебя есть работа.

– Я весь внимание.

– Пора попробовать научиться совмещению наших функций. Нам скоро лететь в космос, а там возможна ситуация, когда придется одновременно и что-то срочно чинить – например, при нарушении герметичности станции. И поддерживать жизнедеятельность в условиях резко упавшего давления, или что там еще может стрястись.

– Всегда готов, а что мне делать?

– У меня сейчас по плану утренняя пробежка. Но побегу я не как обычно, километр в среднем темпе, а три и на пределе возможностей. А ты фиксируй состояние организма и прикидывай, чем сможешь ему помочь, не отвлекая меня от бега. Это будет вводный этап. Потом, если у тебя все получится, я включу нашу рентгеновскую установку, полезу под излучение и чем-нибудь там займусь, а ты будешь в режиме реального времени минимизировать воздействие на меня рентгенов.

– На тебя будут воздействовать не рентгены, а зиверты.

– Мне как-то хрен с ними, это твоя забота, чтобы они не нанесли вреда нашему общему здешнему организму.

– Саша настучит, и тебе будет втык. И вообще ты живодер.

– Не настучит, это же не сегодня, а он всю следующую неделю будет торчать в Зеленограде. И – неужели забыл? – живодер у нас как раз ты.

– Вот именно. Слушай, может, ну его в зад, этот космос? О тебе же забочусь, мне-то в двадцать первом веке ничего не будет. Я, пожалуй, смогу сотворить с твоим здоровьем что-нибудь, из-за чего полет будет признан невозможным, а потом вернуть все как было.

– Отстань, ты же знаешь, зачем я туда собрался.

Разумеется, Антонов это знал. В принципе, я, конечно, мог бы стремиться в полет и просто так, из интереса, но это только если бы я здесь был один. Однако это не так, и дело тут не в Антонове. У меня есть жена, дочка и тетя Нина с дядей Мишей, а значит, для того чтобы рисковать головой, нужны более серьезные аргументы, чем что-то вроде «это круто».

Они были, и самый весомый звучал как «хочешь, чтобы было сделано хорошо – сделай сам». То есть я не очень надеялся на товарищей Брежнева, Шелепина и Косыгина. Нет, они, конечно, прониклись показанными им картинами своего возможного будущего, а с точки зрения Антонова – прошлого. Однако, как нас учит марксизм-ленинизм, они, пусть и не совсем осознанно, но будут действовать в интересах своего класса. А это – партийно-государственная номенклатура. То, что она чуть ли не с момента своего образования стала классом, никаких сомнений не вызывает. Все признаки налицо.

– У нее есть свое исторически определенное место в системе общественного производства. Она всем руководит, а по результату хрущевских реформ еще и ни за что не отвечает.

– У нее особое отношение к средствам производства. Она ими распоряжается, но (к ее сожалению) пока не владеет. То есть не может загнать за рубеж по дешевке, а деньги положить в карман.

– Размеры и способы получения доли общественного богатства у номенклатуры свои и не такие, как у рабочих, крестьян и даже творческой интеллигенции, которая, как справедливо указывает марксизм-ленинизм, не класс, а всего лишь прослойка.