Владимир Свержин - Личный враг императора

Намек был прозрачен, как растаявшая снежинка. Их как раз сейчас было много, с утра начал срываться первый снег, еще неуверенный, тающий, едва коснувшись земли. Осень в этом году выдалась холодная. Ветер, студеный и злой, дул, почти не переставая, завывал голодным волком, сбивая с толку отяжелевшие от богатой добычи стаи. Холодные дожди изнуряли бредущих по дорогам, размывали землю, превращая еще недавно проезжие тракты в реки грязи.

Понимая, что медлить не следует, мародеры бросились прочь из разоренного имения. Но едва успели выйти за околицу ближнего села, опушка барского леса запестрела гусарскими ментиками. Блеснули отточенные сабли, и всадники на хорошо откормленных гладких конях вылетели с «ура!» на сбившихся в бестолковое стадо грабителей. Кто-то еще пытался командовать и даже стрелять в сторону атакующей конницы. Но всем и каждому уже было понятно, что они бесповоротно обречены. И все, что остается, – либо сдаться, либо хоть напоследок еще раз почувствовать себя настоящим солдатом Великой армии. Толпа попыталась выстроить каре, но слишком поздно. Гусары врубились в строй, и клинки их начали кровавую жатву. К разбойникам и мародерам не было ни малейшего сострадания.

Я наблюдал за истреблением банды в подзорную трубу из того самого кабинета, в котором еще совсем недавно строил планы Черный Маркиз. Оттуда, как и положено было по канону усадебной архитектуры, открывался замечательный вид.

– Ты здесь, Серж? – послышалось за моей спиной.

Голос Александры звучал негромко, и в словах ее, произнесенных с довольно сильным польским акцентом, была какая-то особая прелесть. Так, будто она специально выучила этот язык, чтобы общаться с тем, кого совсем недавно проклинала как погубителя своей родни. И проклинала с полным на то основанием. Кому какое дело до того, что было причиной их смерти и ее слепоты? И толку-то с того, что я осознавал полную, хотя и жестокую адекватность своих действий? Любовь не интересуется разумностью или неразумностью поступков. И потому я невольно вздрогнул, будто появление очаровательной паненки застало меня врасплох за чем-то непристойным. Я понимал, что нам еще нужно о многом поговорить друг с другом. И не знал, как себя вести. Одно дело общаться с другом или же даже с врагом, как вот сегодня с этим Черным Маркизом, и совсем другое – с любимой девушкой, пережившей такое, что и не всякому врагу пожелаешь. Что теперь говорить? Расспрашивать – значит бередить незажившие раны. Делать вид, что ничего не произошло, – того хуже. Этакая гордячка, как она, конечно, слова не скажет, но про себя наверняка решит, что мне все равно, что было с ней. Или же того хуже – что теперь я с ней из одной только жалости.

– Я слышу, ты здесь, Серж, – продолжила Александра.

Я повернулся и с хлопком сложил подзорную трубу.

– Да, сердце мое, я здесь.

– Ты что-то разглядывал? – Девушка, ощупывая пространство впереди себя тонкой ручкой, осторожно двинулась на голос.

– Да, смотрю, как гусары Чуева крошат в капусту давешних разбойников.

– Опять кровопролитие, – вздохнула шляхтенка.

– Это война, – резко ответил я. – И не мы привели в чужие земли свои войска.

– И вы приводили, – неожиданно сухо ответила Александра. – И мы.

– Ты же знаешь…

– Не надо, не говори ничего! Я в детстве часто слышала истории войн между твоей и моей родиной. Наверняка не так, как слышал их ты. Но речь сейчас о другом. О том, что вообще заставляет всех этих людей в различных мундирах, говорящих на различных языках, убивать друг друга. Что: вера в милосердного Бога, торговая выгода, верность чему-то неосязаемому, имеющему лишь словесное выражение: законы чести, ратная слава? Все эти люди не знают друг друга и лично не имеют ни к кому из тех, кого убивают, никакой вражды. Но все же стреляют, колют, рубят. Это ужасно!

– Твои отец и братья тоже не знали меня, – вдруг сорвался я, вспоминая проклятую ночь нашего знакомства с Чуевым. Первую мою ночь в этом мире, которая едва не стала последней. – И я не сделал им ничего плохого.

– Да, это правда. И это тоже ужасно. Тогда я не понимала этого, сейчас у меня было время подумать. Особенно после Москвы. Если бы я могла видеть, я бы не хотела любоваться кровопролитием.

– Мне тоже это не доставляет особой радости, хотя эти люди мало подходят под категорию тех, кто не сделал мне зла. И в первую очередь зла тебе.

– Да, это дурные люди, очень дурные. И все же я буду молиться за их души. И… – Александра вдруг замолчала, словно что-то вспомнив.

– Что случилось? – встревожился я, глядя на странно изменившееся лицо девушки. – Ты побледнела.

– Да, там был один человек, не знаю ни его имени, ни звания. Я слышала, когда меня увозили из святой обители, он разговаривал с приятелем, говорил, что у меня замечательно красивые глаза и что сама я очень красивая. Одна беда, что незрячая. Другой ответил, что раз незрячая, то, стало быть, на то воля Божья, с этим ничего не поделаешь. Но тот разбойник сказал, что это не так, что в Париже есть некий доктор Дюмануа, который воистину творит чудеса. Что год назад рядом с его шурином взорвалась шаровая молния, тот потерял зрение. Оставалось лишь побираться. На удачу его возле рынка заметил этот самый лекарь. Увидев, что нищий одет чисто и вовсе не похож на тех побирушек, которые клянчат деньги добропорядочных граждан, он спросил, в чем его беда, услышав его историю, взялся излечить.

– И это ему удалось? – с интересом спросил я.

– Да, спустя две недели тот человек уже различал контуры предметов, а спустя три месяца видел так же ясно, как и до взрыва молнии.

– Лекарь Дюмануа, – повторил я, стараясь запомнить имя.

– Именно так. Тот второй не поверил говорившему, хотя он клялся своей головой. Но, может быть…

– Да, может быть. Что ж, ты слышала вход французов в Москву и можешь поверить, я приложу все усилия, чтоб увидела вход нашей армии в Париж. Но пока что следует задуматься о надежном укрытии для тебя.

– Я уже думала об этом, – негромко произнесла Александра. – Я вернусь в имение.

– Что ты такое говоришь? Там сейчас война. Французская армия отступает. Во второй половине ноября там будет невообразимая толпа голодных, замерзших, ошалелых французов… Да и наши, признаться, будут не многим лучше.

– Там мои люди. Вернее, отца, но теперь мои. Они его любили, и я верю, что не выдадут его дочь.

– Оленька, что ты такое говоришь?! Твои крестьяне не смогут противостоять толпам мародеров. Хорошо, что здесь я подоспел вовремя. Если бы нет… А тогда, в конце ноября, они будут еще злее, голод, холод и поражение толкают на чудовищные преступления даже тех, кто вчера еще казался вполне нормальным. Да и опомнись, где ты там будешь жить? Усадьба выгорела, а то, что осталось, французы, скорее всего, разобрали на дрова.