Виталий Храмов - Сегодня – позавчера

Пока он меня не пристрелил, я смылся. А вечером спел песню «Любэ» (а как её не вспомнить после общения с таким Ё-комбатом) под две гитары (Санёк Степанов и Кадет) и гармошки (Мельник) в своей землянке. Вообще, мы вырыли и построили землянку для себя, для моей боевой тройки, но Санёк внаглую заселился с нами. Вот вместе и жили, вместе ели и пели:

Второй раз припев пели все вчетвером, да два раза. А потом эту же песню ещё раз, когда в нашу землянку набился народ, как килька в банку шпротов. Ничего удивительного, что через пару дней комбата, за глаза, конечно, иначе чем Ё-комбатом и не звали. Ясен пень, он узнал, откуда ноги прозвища растут, что не прибавило мне любви комбата, а вот головной боли существенно стало больше. Ё-комбат мне существенно «перекрыл кислород», да ещё и впряг меня в батальонную «упряжку» интендантства. Я, конечно, взбрыкнул – типа, ни званием, ни способностями не соответствую. И Санёк Степанов тут же лишился всех трёх миномётов, за что ночью устроил мне «тёмную», как бы «случайно» упав на меня спящего, пропинал хорошенько, а потом ещё и стеллаж с моим старшинским «хабаром» на меня свалил. Извинился, конечно, помог выбраться, но при этом ещё два раза локтём саданул – в лоб и в бок, опять «случайно». Ведь он в расстройстве чувств из-за превращения взвода поддержки в простой пулемётный взвод не спал. А с потерей «мухоморов» вообще станет все ночи на меня «случайно падать».

Пришлось впрягаться. А комбат не только мне ярмо накинул и ездит на мне, ножкой болтая, так ещё и кнутом понукает. Вот, с… ё-комбат, блин!

Дни пролетали стремительно, совершенно не откладываясь в памяти. Целый день, как бешеной белкой укушенный, носишься по складам, базам, заводам, станциям, кабинетам, ночью – в землянке мгновенно проваливаешься в сон без сновидений, а с утра – та же карусель.

Одно радовало – программу боевого обучения первой роты теперь проходил весь личный состав ОИПТБ.

Ну наконец-то! Мы отправляемся на фронт! Половина батальона получила отпуска на сутки, вторая половина – получит по возвращении отпускников. Я оказался во второй половине – Санёк поехал домой проститься с родными, я – за старшего. Под шумок я отпустил ещё тридцать человек – в качестве поощрения за «успехи в боевой и политической». Отпустил, конечно, и Кадета с Мельником. Их отпуск продлится не сутки, а двое. Проверив соблюдение остатками роты всяких режимов, уставов, караулов, то есть побродив по лагерю, вернулся в землянку и завалился спать. А что? Настроение – чемоданное, обузу интендантства с меня третьего дня сняли, старшинские заморочки по роте, за время моего «отсутствия» Санёк взвалил на старшину Тарасенко. Так что я вольная птица, где хочу, там и капаю.

Но выспаться мне не дали. Влетел сержант Иванец, которого я поставил в «секрет» у своей землянки и орёт:

– Ё-комбат!

– Где?

– Сюда идёт!

– Успею смыться?

– Нет.

– Твою-то дивизию!

А вот и комбат. Постучал в бревно перекрытия на входе:

– Можно?

– Конечно, Владимир Васильевич. Сержант, исполняйте!

– Есть! – Иванец обогнул комбата и вылетел из землянки, а вслед приказ комбата:

– Сержант, ближе пятнадцати метров никого не подпускать и самому не подходить!

– Есть!

Комбат огляделся. Я навытяжку начал доклад, но он меня осадил:

– Не надо, Виктор Иванович. И так всё знаю. Разрешите присесть?

– Да, конечно! Куда вам удобнее?

– Не суетись, старшина. Я и тут присяду.

Он сел и молчал, глядя в пол. Я тоже. А о чём трепаться? Я бы спросил – за каким макаром он ко мне припёрся, да неудобно как-то. Так и молчали.

– Виктор. Можно тебя так называть?

– Хоть горшком, только в печку не суй.

– Договорились. Почему ты скрываешь, что воевал? Не пойму я. Для беляка – ты молод, а всё остальное – не предосудительно.

– А может я иностранный шпион? Там и воевал. Да и с чего вы взяли, что я воевал?

Майор покрутил головой. Только сейчас я обратил внимание, что за весь разговор ни одного мата не услышал.

– Ты не иностранец. Так тебя Порфирыч бы и отпустил, ага. Это старая ищейка. У него нюх есть. Что-то в тебе он чует, как и я, а что – не можем понять. Осталось надеяться, что ты тот, за кого мы тебя приняли.

– За кого?

– Не важно.

– Важно.

– Цыц! Тебе палец дашь, а ты норовишь руку оттяпать. Зачем скрываешься? Скажи, облегчи двум старикам души.

– Да ничего я не скрываю. Я же вам правду сказал. Что-то помню, а что это и откуда не понимаю.

– А песни эти твои – тоже помнишь? Или сам сочиняешь?

– Ни одна не моя. Не умею я.

– Да хоть и не умеешь, говорил бы, что твои. Всё одно никто их никогда не слышал. Все они какие-то странные, хотя и многие хорошие. Спой, что ли.

– Я плохо пою. А играть ни на чём вообще не умею. Вот мои соседи все играют. А вот песен моих почему-то не знают. А какую спеть?

– Ну, давай сначала про комбата. Что Ё-комбат.

Я спел, он раскачивался во время песни, глаза пустые. Когда песня кончилась, он вздрогнул.

– Ты знаешь, Виктор, я смотрю на всех этих ребят и вижу их мёртвыми. В ранах, окровавленных. Я ведь с ума сошел там, в окружении. Я ночью заставу в окопы выгнал и сутки держался, а потом пошёл на прорыв. А они, знаешь, у меня какие были? Богатыри и красавцы! Все физкультурники. Отличники боевой и политической. Я их как сыновей любил. Мой погранотряд – лучшим был в округе. Я никого из них не довёл. Всех потерял. К нам прибивались другие, понемногу. И их тоже убивали. Убивали и убивали. Я немцев не считал, а вот своих пацанов всех помню. Тысяча триста шестнадцать исковерканных, окровавленных лиц каждую ночь ко мне приходят. Они все, Витя, погибли, а я выжил. А потом хуже стало. Я смотрю на бойцов этого батальона, теперь моего батальона, и вижу их убитыми. Я говорю с ними, а они отвечают, а сами кровью истекают.

– Тяжело это.

– Да. Тычячу триста шестнадцать уже потерял. И теперь поедем на фронт – опять терять. А я не хочу больше! Почему я жив, а они нет? Зачем я выжил? Зачем мне муки эти?