Константин Радов - Миноносец. ГРУ Петра Великого

– Зачем вы рисуете все эти ужасы, граф?

– Чтоб вы меня поняли, святой отец. Представьте, в дополнение к сказанному, что прибрежная полоса от Кале до Бреста принадлежит враждебному государству – допустим, Англии. И для завершения картины – вообразите, что оставшиеся морские порты половину года заперты льдом, а четверть – штормом. Вашей фантазии такое не под силу, аббат? Жаль! Это всего лишь точная аналогия положения России к началу нынешнего царствования. Нет, погодите! Не всё! Забыл добавить: за любые попытки что-либо изменить собратья-христиане ославят вас кровожадными завоевателями, без причины напавшими на мирных берберийцев…

Я заметно разгорячился – и возвысил голос, как на плацу. Хозяйка дома поспешила унять опасный разговор и перевести на какие-то дамские пустяки, чтобы избежать скандала. Пришлось отойти в сторону, сожалея, что не дали добить оппонента. Мне с раннего детства дано чувствовать градус симпатий публики – присутствующие явно клонились на мою сторону. Особенно женщины: их логикой не проймешь, зато живые картины варварских набегов и подлинная страсть в голосе рассказчика действуют безотказно.

Судя по всему, аббат тоже чувствовал незавершенность беседы. Через некоторое время он подошел ко мне:

– Не считайте меня врагом. Мои стремления направлены к одинаковой справедливости для всех людей, не исключая магометан и прочих иноверцев.

– Справедливость к бешеному псу – это меткий выстрел. Те, кто убивает детей, не люди. Они хуже псов. Или ваше милосердие простирается даже на них? Скажите, а на гугенотов его хватает? Вы старше меня и были взрослым человеком, когда Луи Четырнадцатый изволил отменить Нантский эдикт… Что же такое вы сделали в ответ, если считаете себя вправе говорить о справедливости? Или тоже, как иные священники, причащали обращенных под виселицей?

– Преследование за веру – самое постыдное деяние покойного короля наряду с бесчисленными начатыми им войнами. А вам, уважаемый граф, столь бесцеремонный тон в отношении человека, по своему сану не имеющего права вызвать вас на дуэль, не делает чести.

– Простите великодушно. Искренне сожалею о своей неуместной дерзости. Первый раз встречаю служителя римской церкви, который высказывается в защиту гугенотов. Боюсь только – подобных вам прелатов не больше, чем праведников в Содоме.

– Люди несовершенны. И я не лучше других. Но это еще не причина хулить всю церковь. В любой армии полно мерзавцев всякого рода – значит ли это, что воинская доблесть ничего не стоит?

– Понимаю. Поймите и вы меня. Французам легко испытывать симпатию к магометанам, со времен Роланда не имея их на своих рубежах. Для вас Восток – волшебная сказка. Красавицы, сокровища, арабские ночи… Для русских Восток означает аркан на шее и кривую саблю над головой! Я не случайно пугал здесь публику маврами на Луаре. От нашей южной границы до Тамбова и Симбирска – примерно как от Пиренеев до Орлеана. Всего лишь три года назад конница Бахты-Гирея, вассала султанского, разоряла селения под самыми этими городами. Мы не так уж много требуем у турок: безопасность от набегов и свободу мореплавания. Вот и все! Полагаю, любой непредвзятый судья признает подобные требования справедливыми.

– Эта позиция – ваша личная или царя?

– У меня нет полномочий излагать царское мнение. Но и больших разногласий с государем тоже нет.

– Что ж… В таком случае я готов поверить, что наши суждения слишком односторонни.

– Естественно. Их навязали вам враги России. Не стоит верить полякам Лещинского, которые изображают себя паладинами Европы, сражающимися против русского варварства. Это они, в союзе с подлинными варварами, пытаются помешать вхождению сей великой страны в семью просвещенных народов.

Готовность идти навстречу доводам разума встречается в людях не столь часто, как думают. И вообще аббат оказался интересным собеседником. Пользуясь воцарившейся при легкомысленном регенте вседозволенностью, он открыто высказывал еретическую мысль, что спасение души возможно в любой вере, проповедовал всесословный подоходный налог, бесплатное образование для народа и ограничение власти монарха в пользу академии экспертов. Мне его политические идеи казались благородными, но вряд ли исполнимыми. К сожалению, встречи у госпожи де Тансен скоро прекратились: хозяйка сказалась больной. Парижские сплетники передавали подробности ее болезни, оказавшейся беременностью от очередного любовника, артиллерийского офицера Детуша. Ребенок, тайно рожденный, был подброшен на ступени церкви Сен-Жан и усыновлен семьей ремесленника. Впоследствии, благодаря истинному отцу, он не знал нужды, получил прекрасное образование и сделался замечательным математиком, известным всему миру под фамилией Д’Аламбер, – но наотрез отказался признать родившую его женщину своей матерью.

Приезд государя нарушил мои парижские досуги. Считаясь в отпуске, находиться все время при высочайшей особе не обязательно, но было бы нерасчетливо пренебрегать замечательной возможностью усилить свои позиции. Посему я дневал и ночевал в бывшем особняке герцогини де Ледигьер подле арсенала, где поселился царь, не захотевший жить в Лувре. На перемену с князем Куракиным исполнял должность переводчика или проводника по городу, оставляя Борису Ивановичу официальные встречи, а себе – царские походы по купеческим лавкам, ремесленным заведениям и механическим кабинетам. В наилучшем виде постарался представить университет и академию, к большому удовольствию Фонтенеля. Обращал высочайшее внимание на засилье знати, не позволяющее способным людям продвигаться по службе, и недостатки системы откупов, в силу которых едва ли треть собранных с народа налогов добирается до королевской казны.

– Еще бы не воровали, – отвечал государь, – на троне дитя семи лет, а регенту казенных денег не жалко: не свое.

Он явно придавал лицам значение более важное, чем учреждениям. Я вновь (который раз!) подивился многообразию его познаний, обнаружив, что царь коряво, но вполне сносно может объясниться по-французски и неплохо понимает. Петр умел решительно все – и везде вел себя как хозяин. Природной властности его натуры хватило бы на целую династию. В Опере он спросил пива, и регент Франции немедленно обратился в трактирного слугу.

Интересно было вновь увидеть Виллара, к концу войны выслужившего репутацию лучшего французского полководца. В той должности, которую я взял на себя, главная добродетель – скромность. Не следует заслонять своей персоной окружающее и тем более – пытаться навязать собственные суждения. Государь этого не любит. Но в тот раз он намеренно вытащил меня из тени, заявив то ли всерьез, то ли в шутку ходатайство за виновного офицера французской армии. Герцог ответил, что недавняя амнистия освободила от наказания за прежние проступки, кроме богохульства и злоумышления на особу Его Величества, и офицер может вернуться на службу, даже без понижения в звании.