Дмитрий Герасимов - Сорок третий номер…

Если где-то и есть жизнь, то она – на востоке. Голота обошел остров вдоль берега, чтобы заходящее солнце оказалось прямо за спиной, шагнул в воду, морщась от обжигающего холода, взглянул в последний раз в надменное, равнодушное небо и бросился вперед…

Он плыл, рыдая в голос от отчаяния, усталости и страха, зажав в окоченевших ладонях свой единственный и такой бесценный грош надежды…

Уже смеркалось, когда Андрей почувствовал, что доска заскользила быстрее. Подводное течение – не редкость для карельских озер, ведь их питают десятки быстрых речушек.

«Значит, где-то близко устье», – вяло подумал Голота.

Он уже дважды терял сознание. Перед глазами цвели магнолии, грудь ласкал горячий песок, а рядом шумел прибой волшебного Черного моря, которое он ни разу в жизни не видел.

Андрей пробовал читать вслух стихи, чтобы окончательно не впасть в забытье. Губы не слушались, распухший язык кровоточил, израненный лязгающими зубами. Но временами ему казалось, что стихи льются легко и внятно. Голос становился сильным, вольным, как ветер. Ему вторили скалы, подпевало небо, а перед глазами цвели магнолии…

Он приходил в себя и снова с горечью осознавал, что моря нет, а есть только ледяное безмолвие озера, что горячий песок сменился грубой деревянной доской, а немой язык так и не справился с несложным «Я помню чудное мгновенье…».

На воду упала ночь. Теперь зрение стало ненужным. Умерли почти все чувства, кроме слуха и осязания. Уши еще ловили шорохи и всплески, а тело боролось с холодом, но уже не яростно – по инерции.

Когда Голота перестал чувствовать ноги, он даже не испугался. Ему вдруг стало все безразлично. Лишь появилась досада на то, что реальность продолжает напоминать о себе. Хотелось уже навсегда остаться там, на берегу Черного моря, среди благоуханных цветов и райской безмятежности. Одно движение плечом – и он поменяется с доской местами, уйдет под воду и больше никогда не вынырнет в этой опостылевшей ледяной му́ке.

Он уже стал заваливаться на бок, улыбаясь израненными губами своему близкому спасению, как вдруг чем-то шершавым и твердым обожгло руки, в тот же миг доска наехала на них сверху и прижала к песку. Голота перевернулся на спину, попытался освободиться от деревянной ноши, но не смог. Он так и лежал, обнявшись с крышкой ящика, ловя угасающим сознанием мерцание звезд, и последнее, что он увидел, прежде чем окончательно провалиться в забытье, было склонившееся над ним знакомое лицо с прекрасными, печальными глазами.

Волшебные, озорные зайчики, перемигиваясь, скакали по аккуратно сколоченным доскам. Они догоняли друг друга, менялись местами и снова устремлялись в веселую погоню. Досочки были ровные, ладно выструганные, и смешные зайцы легко прыгали по ним с одной на другую, а потом кружили в сумасшедшем хороводе, как солнечные искры на размешанной в стакане воде.

Андрей наблюдал за ними, не мигая и ни о чем не думая. Минуту назад он открыл глаза и теперь боялся спугнуть этих чудесных зайчиков на деревянном потолке. Он не спросил себя, на каком свете находится, не пытался ничего вспоминать и анализировать. Ему просто было хорошо. Так хорошо, как не было, наверное, с самого детства. Казалось, стоит только пошевелиться, вздохнуть, задуматься – и сказка закончится. Исчезнут безвозвратно милые зайчики, сгниют и рассыпятся в прах аккуратные досочки, а их место займет жестокая каменная пустыня или бескрайняя гладь черной воды.

Неожиданно лязгнула печная заслонка. Зайцы бросились врассыпную, а на потолок выплеснулся плотный, дрожащий свет. Голота вышел из оцепенения и часто заморгал. Он облизал пересохшие губы, пошевелил пальцами, согнул ноги в коленях и обнаружил, что лежит совершенно голый под теплым ватным одеялом на чем-то мягком и пружинистом. И, что самое удивительное, у него раскованы руки! Андрей сделал попытку вынуть их из-под одеяла, но почему-то не смог. У него закружилась голова, в горле что-то булькнуло, и во рту стало горько.

– Слава богу, очнулся! – услышал он мягкий женский голос и скосил глаза в сторону, чтобы разглядеть говорившую, но увидел лишь краешек добротной финской печки и придвинутый к окну стол, накрытый кружевной полинялой скатертью. За легкими белоснежными занавесками угадывался цветочный горшок с торчащими прутиками, отраженный в стекле ночного окна.

Женщина, вероятно, подбрасывала в печку дрова, сидя на корточках, и находилась для Голоты вне зоны видимости. Зато он определил, что находится в избяной светелке, прибранной и по-деревенски уютной. За столом, скорее всего, вот-вот собирались чаевничать, потому что на скатерти остались нетронутыми чашка с блюдцем, пузатый чайник на подставке, розетка с вареньем и плетеная посудина с нарезанным хлебом.

– Где я? – хотел спросить Андрей, но из горла вырвался только хриплый стон.

– Ну что, сердешный? Тяжко тебе пришлось… – Женщина захлопнула печную заслонку, подошла к кровати и склонилась над Голотой. – С третьего дня без памяти. Если бы не Игор…

Андрей, который уже собрался закрыть глаза и снова провалиться в тяжелую полудрему, неожиданно вздрогнул и вытаращился на свою участливую собеседницу, хватая ртом воздух. Это лицо он мог бы нарисовать в памяти с точностью в любое время дня и ночи. Потому что знал наизусть каждую его черточку, каждую клеточку, каждый штрих. Потому что не было для него ничего знакомее и роднее этого милого образа вот уже полтора десятка лет.

– Игор и тащить тебя помог, – продолжала женщина, поправляя одеяло, – и наручники сподобился как-то расстегнуть. Уж руки совсем затекли. Еще малость – и гангрена…

Голота слушал ее потрясенно и растерянно. Даже самые невероятные, самые причудливые повороты судьбы не могли его подготовить к такой удивительной, мистической встрече. Прекрасные, печальные глаза, которые он принял там, на берегу, за игру угасающего сознания, теперь смотрели на него явственно, с неподдельным, живым участием и состраданием.

Женщина ласково провела рукой по его щеке.

– Набедокурил, поди, немало… Ну, не бойся, все позади… Позади…

Андрей прерывисто вздохнул. Будто всхлипнул. Его веки потяжелели и сомкнулись.

Он проснулся вновь, когда за белоснежными занавесками вовсю плескался день. На этот раз ему удалось высвободить руки из-под одеяла. Он поднес их к лицу и долго, удивленно рассматривал, будто знакомясь заново. Пальцы припухли и были бордового цвета, а ладони шершавились ошметками слезающей кожи. Голота провел рукой по подбородку и обнаружил, что зарос густой многодневной щетиной. Упершись локтями в кровать, он тяжело продвинулся вверх по подушке и, найдя удобное положение, огляделся по сторонам.