Олег Языков - Гром и молния

Рядом проревела мотором «фока», идя после атаки в набор высоты… В наушниках жужжал чей-то голос. Слов я разобрать не мог. В голове все гудело, удары сердца тупо били в виски. Из-под правого колена толчками хлестала кровь. Надо порвать ремешок планшета и перетянуть ногу… Зачем? С таким ранением я вот-вот потеряю сознание… и – вниз. В землю… Все, отлетался, крылатый…

«И тот, который во мне сидел, вдруг ткнулся лицом в стекло…» – почти беззвучно прошептал я. Так и не спел я Высоцкого… И уже не спою…

– Виктор, держись… – слабо прожужжало в наушниках. Я не Виктор, я – Тур. Я – Тур! Часы… часы с секретом… Вернуть время…

Преодолевая слабость, я взглянул вверх.

«Як» Васи, полыхая пламенем пушечных очередей, стрелой нагонял убившую меня «фоку». От нее летели клочья. В наушниках бился дикий Васин вопль: «А-а-а-а-а!» Вот «Як» настиг ее, удар! И взрыв от столкновения двух самолетов полыхнул в бледном небе…

Вася погиб… Зачем?.. Я умираю… Часы, кнопка… утопить – и влево… Ну, давай! Жми!

Все…

Тьма…

…Оставшийся «Фокке-Вульф» с километра, наверное, начал – в последней надежде хоть зацепить, хоть повредить – бить длинными очередями по «Дугласу».

Я заледенел. Я ничего не мог сделать – «фока» была слишком далеко. Вася только-только пошел вверх. Трассы «Фокке-Вульфа» проходили все ближе и ближе к транспортнику. Немец его настигал…

– Роща! Кричи «Дугласу», чтоб дал скольжение! Быстро!

Вот очередь «фоки» зацепила хвост транспортника. Он судорожно дернулся и дал скольжение вправо. Еще очередь – мимо. Но следующей очередью «фока» попадет.

Он стреляет по пассажирскому самолету, сволочь! В «Дугласе» ведь женщины и дети!

Дети и женщины… А я – летчик истребитель, который не смог их спасти…

В последней попытке защитить испуганных ребятишек я поставил истребитель «на крыло», всей проекцией самолета подставляясь под «Фокке-Вульфа» и пресекая собой его очередь.

Горным камнепадом по «Яку» застучали попадания снарядов из пушек фашистского истребителя. Мой «Як» задрожал, забился от боли, заскрежетал мотором. Он умирал.

А в кабине истребителя корчился от боли я. Лицо посекли осколки стекла от разбитых приборов. Правая рука, получив сильный удар, разгоралась огнем. Истребитель развернуло от ударов снарядов по правому крылу, и он лег в горизонт.

Мимо меня, непрестанно стреляя, весь в пламени пушечных выстрелов, пронесся Васин «Як». От «Фокке-Вульфа» летели клочья обшивки, он дымил, видны были вспышки разрывов на его плоскостях и кабине.

Вася опасно сблизился с немцем. Сейчас будет удар!

Черт, рука!.. Как больно…

В последнюю секунду Вася успел поставить свой «Як» на крыло.

Удар!

«Фокке-Вульф» его не пережил… Оторванное крыло немецкого истребителя улетело вперед. Самолет занесло вправо, он встал на хвост, крутанулся вокруг оси, как балетный танцовщик, отставив единственную руку-крыло, затем лег на «спину». Да так и пошел вниз. Летчик не выпрыгнул.

Я зажал ручку управления коленями и бешено рвал ремешок планшета. Надо перетянуть правую руку – истеку ведь кровью, вон как хлещет. Как Вася?

Истребитель Васи, беспорядочно кувыркаясь, все еще шел вверх. Вот он потерял скорость, на миг выправился, тут же отлетел сброшенный фонарь. Спасибо вам, товарищи конструкторы и инженеры! Сделали все же! От замершего в воздухе самолета отделилась фигурка, и над ней заполоскался парашют. Истребитель, не сумев оторваться от притяжения земли, пошел вниз, в свой последний полет. Выше, в бледном осеннем небе, болтался парашютист.

У меня потемнело в глазах. Как больно! Зубами я затянул узел кожаного ремешка. Все. Пора!

Я дернул ручку сброса фонаря. Что-то стукнуло, его передний край приподнялся, и фонарь тут же сорвало набегающим потоком воздуха. Меня обдало холодом, но в голове немного прояснилось. Так, теперь – ремни…

Колени дрожали, и самолет водило. Вот он неохотно завалился на ободранное взрывами снарядов правое крыло. Хорошо – так и надо. Я подобрал под себя ноги, вырвал фишку кабеля, связывающего наушники шлемофона с рацией, и неуклюже оттолкнулся. Резануло болью…

«Похоже, и нога ранена… – подумал я, неловко дергая левой рукой вытяжное кольцо парашюта. – Как садиться-то буду?..»

Тут купол раскрылся, меня сильно дернуло вверх, я заорал от боли в правой руке и – потерял сознание…

Все…

Тьма…

…На самой окраине прибрежного рыбачьего поселка в своих огородах стояли женщины. Стояли молча и напряженно, все в белых платках, все держали ладонь козырьком, прикрывая от солнца глаза. Около них, забытые, торчали из земли лопаты, валялись тяпки. Слабо тлели кучи ботвы, сухой травы, веток и прочего мусора. Столбы белесого дыма ровными восклицательными знаками поднимались вверх.

Перед ними на пустыре молчаливо замерли вездесущие мальчишки и девчонки. Вдруг они завопили: «Сбил! Сбил!» и запрыгали от переполнявшего их восторга. А потом все стайкой галдящих воробышков метнулись куда-то вперед.

В бедно-голубом небе смолкли едва слышимые очереди. Таяли и дымные следы сбитых истребителей. Большой двухмоторный самолет, с тяжелым гудением шедший по направлению к поселку, снова неторопливо развернулся и полетел куда-то по своим делам. Небо стало пустым.

Только в отдалении, над лесом и полоской берега, по которой шла незаезженная песчаная дорога, в белесом небе висело два парашюта.

Первый, который был пониже, спокойно спускался себе на тихую, пригретую осенним солнышком, землю.

А вот второй…

…Неведомо откуда взявшийся ветерок тихо и ласково подгонял второй парашют к окраине поселка. Если присмотреться, уже можно было различить безвольно обвисшее на парашютных лямках тело летчика.

– Ах ты ж, господи… Никак раненый он… – прошептала старая рослая женщина с прямым, спокойным взглядом светлых серых глаз.

Тут мимо огородов, гремя бортами и поднимая пыль, пронеслась полуторка со складов. В кузове, держась за что попало, моталось несколько военных. Машина обогнала ребятню и помчалась дальше, к снижающемуся на берег парашюту.

– Ну и спаси, Господь, – прошептала старуха. – Не дал, значит, Отец Небесный погибнуть своему герою-воину… Ну и хорошо… Вот и славно! Спасибо тебе, Батюшка!

Старуха перекрестилась и, нагнувшись, с трудом навалилась на лопату.

Имени-отчества Отца Небесного она, однако, не назвала.

Наверное, за это старуху и побранил недовольно прогромыхавший невнятную фразу гром…

Где-то далеко-далеко от Земли…

…старинная лампа бросала небольшой круг желтоватого света на стальную поверхность стола. Когда-то этот броневой лист был переборкой космического корабля хозяина кабинета. В свете лампы на голом потертом металле лежало тощее досье. Здесь не любили разных электронных штучек, а работали по старинке – документы были на бумаге. Старческая, с пигментными пятнами рука неторопливо листала подшитые листы. Вот и последний… Досье закрыто.