Сергей Верник - Наследники Эдема

Решив больше «головастика» не беспокоить, я переключился на лежавшего на полу американца. Пленник не двигался, – то ли спал, то ли был без сознания. Присев рядом с ним, отвесил ему несколько звонких пощечин. Тот застонал, и вяло замотал головой. Неужели все-таки травма оказалась гораздо тяжелее, чем я мог предположить? Обидно будет, если не довезем.

Когда дорога запетляла вдоль русла Сейма, Семеныч выбрал место поудобнее, подъехал ближе к воде и, заглушив двигатель, вылез из кабины.

– Я мигом, ребятки! – проговорил он. – Только основную грязь сотру, чтобы в глаза не бросалась. Сами должны понимать…

Я с ним спорить не стал. Действительно, с засохшим мясом на кузове далеко не уедешь. Даже в лесу. Тем более, километрах в четырех к северу располагался хутор. Мало ли кто там мог обосноваться.

Пленник все также продолжал лежать в позе эмбриона. Приложив руку к его шее, я только покачал головой. Пульс едва прощупывался.

– Не жилец, – коротко констатировал «головастик», и вновь продолжил изучать содержимое кейса «охотника».

– Главное, чтобы до Горбунков продержался, – проговорил я. – А там дед Гамаш им займется.

– Угу, – выдал в ответ спиллянин. Похоже, он нашел для себя что-то интересное, и старался теперь оградиться от внешних раздражителей.

Выбравшись на свежий воздух, я потянулся. Солнце стояло еще высоко, на небе ни облака. Только над головой с веселым щебетом носились птицы, а в высокой траве, словно отвечая им, стрекотали кузнечики. Давно же я не выбирался на природу. Эх, если бы не пленник, можно было бы даже искупаться.

Я мог стоять бесконечно долго, ловя лицом ласковые порывы теплого ветра, доносившие запахи хвои и полевых цветов, если бы не Семеныч. Водитель с эмалированным ведром в одной руке и грязной натовской курткой в другой, никак не вписывался в общие представления о прекрасном. Увидев мое новое лицо и тщательно выбритую найденным в кейсе коллекционным ножом голову, он лишь поморщился.

– Тьфу ты, бес окаянный, – в сердцах сплюнул в траву. – Напугал только. Я уж думал, что покойничек вернулся.

– А что, сильно похож? – усмехнулся я.

– Не сильно, но похож, – как-то нерешительно ответил водитель. – Только башка вся в порезах. Что ж ты на ходу-то брился? Мог сказать, я бы тормознул. А еще очков не хватает.

– Да ну их, эти очки, – я потер глаза. – Будем считать, что литовец сделал себе коррекцию зрения. Так проще.

Посмотрев на замершего столбом мужика, добавил:

– Ты не затягивай с помывкой. У нас человек присмерти. Давай помогу.

– Давай, – охотно согласился Семеныч. Затем кинул куртку в ведро с водой, и протянул мне. А сам подошел к УАЗику и начал без всякой брезгливости отдирать запекшиеся на солнце куски мяса.

Управились мы довольно быстро, и уже спустя пятнадцать минут снова тронулись в путь.

Ехали молча. Как только миновали перекошенный столб с табличкой «Горбунки», водитель притормозил возле полуразрушенного здания почты, на стенах которой еще висели остатки каких-то цветных плакатов. Старый облезлый пес, развалившийся в дверном проеме, приподнял голову, тихонько рыкнул в нашу сторону, и вновь продолжил свое ленное занятие.

– Приехали! – проорал Семеныч из кабины. – Горбунки, как заказывали!

Я посмотрел на валявшегося без сознания американца. Тот был отнюдь не хлипкого телосложения, и чутье мне подсказывало, что тащить его дальше на себе – гиблое дело. Поэтому, даже зная негласные правила, строго не одобряющие проезд машин по поселку дальше здания почты, вынужден был попытаться их нарушить.

– Погоди, Семеныч, – я вытащил из бумажника хрустящую новенькую купюру, приложил к стеклу. – Нам бы груз доставить по назначению. Давай еще немного прокатимся.

Семеныч покосился на деньги, что-то буркнул себе под нос. Но природная жадность одержала верх, и он все же вновь тронул машину с места.

– Куда?

– Двигай вперед по дороге, – ответил я. – Скажу, где тормознуть.

Поселок уже давно считался заброшенным. Дома стояли жалкими темными призраками, с покосившимися крышами и выбитыми стеклами. Некоторые сгорели дотла, и только силуэты закопченных кирпичных печек возвышались посреди пожарищ, будто надгробия. И тишина.

Проехав по поселку около километра, мы остановились возле приземистого домика, полностью оббитого старым рубероидом. С трудом вытащив пленника, я положил его на траву возле забора. «Головастик» забрал из салона остальные вещи. Затем, рассчитавшись с водителем, мы проводили взглядами скрывшуюся в облаке дорожной пыли машину, и я, подойдя к крыльцу, осторожно постучал в маленькое кухонное окошко.

Дверь распахнулась почти мгновенно, и на пороге возник мрачный хозяин: небольшого роста, коренастый мужик лет сорока пяти с вечно красным лицом и пронзительными голубыми глазами.

Дед Гамаш был единственным жителем поселка, и живой легендой. Один из тех солдат, что в сорок третьем встретили пришельцев. Вот только дедом его звали лишь условно. С тех пор он так и не постарел. Неизвестный феномен? Подарок гостей? Да Гамаш и сам толком не знал. Не брала его старость, и все тут. Десять лет по разным институтам и академиям таскали, в надежде разгадать эту загадку. Но все впустую.

– Ну, чего надо? – буркнул хозяин, держа правую руку за спиной. – Что-то я вас не припомню, хлопчики.

– Это же я, дед, – мои губы расплылись в широкой улыбке. – Не признал крестника, что ли?

– Фирст? – удивленно выдохнул тот. – Не может быть! Ведь слухи дошли, что сгинул ты. Год назад как погиб в Хаттеме.

– Враки, – заявил я, скорчив недовольную мину. Никогда не мог спокойно на слух воспринимать традиционное гамашево издевательство над моим прозвищем. С чего он начал коверкать такое звучное «Фёст», уже и не вспомнить. Ведь только мы вдвоем знали, что на самом деле смысл не в английском слове First (первый), как думали многие. Это имя героя одного моего любимого фильма. Я когда-то также нес людям искусство и просвещение, разве что из иных культур. Хотел сделать свой мир добрее и лучше. Но мир этого не понял, и чуть не сделал меня. Вовремя успел тогда сообразить, как беспроигрышно выйти из опасной ситуации. Возможно, Гамаш, каждый раз пренебрежительно произнося «Фирст», таким образом выражал свой внутренний протест. У него было свое особое мнение насчет искусства.

– Ну ка, подойди поближе, – проговорил хозяин, недобро щуря глаза. – Дай хоть получше разглядеть тебя. А то больно ты изменился, Фирст.

– Да я это, – сделав шаг вперед, приготовился в случае чего мгновенно нырнуть в растущие у забора чахлые кусты крыжовника. – И когда ты, наконец, оставишь свои издевательства? Хоть раз бы назвал меня правильно. Упрямый ты, дед Га. Даже постарел, вроде.