Анатолий Дроздов - Штуцер и тесак

– Вам помочь, господин? – спросила Лушка после того, как я разоблачился.

– Сам! – буркнул я. – Ты вот что, принеси сюда мои сумки – те, что были у меня на мерине.

– Слушаюсь, господин! – поклонилась она.

– И еще. Мед здесь есть? Желательно, свежий.

– Найду, – пообещала она.

– Значит, горшочек меда. Небольшой, – я показал руками. – Чуток березового дегтя и ложку – из тех, какую не жалко. Оловянную, к примеру. Все.

Я нырнул в баню. Там было сумрачно, влажно и жарко. Париться я не стал. Во-первых, с раной на голове чревато, во-вторых, не люблю. Вот такой я нетипичный русский. Им положено любить баню, водку, гармонь и лосося. Или воблу, если лосось не вписывается в бюджет. Зачерпнув из вмурованного в печку чугунного котла черпаком горячей воды, я влил ее в деревянную шайку, куда предварительно плеснул холодной из ведра. Попробовал пальцами – нормально. Мыло и мочало нашлись на лавке. Мылся я не спеша, с удовольствием. Отдраив до скрипа кожу, ополоснулся и вышел в предбанник. Там обнаружился Спешнев, уже одетый, но только в рубаху. Он сидел за столом, которого ранее не наблюдалось, и стол этот не был пуст. Закуски на серебряных блюдах, нарезанный хлеб, штоф зеленого стекла, чарки.

– С легким паром, Платон Сергеевич! – поприветствовал меня штабс-капитан. – Одевайтесь и составьте компанию. Закусим перед ужином.

– Сначала посмотрим вашу рану, – сказал я, беря с лавки холщовое полотенце. – Мои сумки, мед и деготь принесли?

– Под лавкой! – указал Спешнев.

Накинув на себя нижнюю рубаху и натянув кальсоны, я достал из-под лавки горшочек с плошкой и склонился над ними. То, что нужно, ложку тоже не забыли. Зачерпнув ею деготь из плошки, я плюхнул его в горшочек с медом и тщательно размешал. Затем вытащил из саквы бинты и салфетки – запасся ими в деревне. Купил у крестьян полотна и нарезал ножницами.

Бинт на ноге Спешнева промок от воды и крови. Я снял его и бросил на пол – постирают. Здесь это – вещи многоразового пользования. Рана у штабс-капитана кровила – натрудил, а попавшая на нее вода размыла засохшую корку. Я промокнул кровь салфеткой, плеснул на другую водки из штофа и обработал кожу вокруг пулевого отверстия. Подживает, хотя ходить Спешневу пока рано. Затем плюхнул на салфетку приготовленной мной мази, наложил на рану и забинтовал. Затем занялся собой. Бинтовать голову не стал – шов не кровил, просто намазал его мазью и налепил поверх полоску полотна – эдакий пластырь. Все это время штабс-капитан с любопытством наблюдал за моими манипуляциями.

– Ловко у вас выходит, Платон Сергеевич! – сказал по завершении. – Графиню, как понимаю, вылечили?

– Доложили? – спросил я.

– Нет, – ответил он, – но догадаться не трудно. – Ваш новый наряд, – он указал на лавку, где была разложена одежда, – стол и угощение, которые принесли после вашего прихода. К слову, костюм не дешев – в разы дороже моего мундира. Мне такой не по карману.

Вот ведь завидущий!

– Мне тоже, – сказал я. – Подарок от графини. Между прочим, Семен Павлович, вы поставили меня в неловкое положение, представив лекарем, хотя я всего лишь фельдшер. Повезло, что смог ей помочь.

– Не сомневался, что вы справитесь, – пожал плечами Спешнев.

– Это почему?

– Вы не тот, за кого себя выдаете.

Что, опять?

– И кто же я?

– Не знаю точно, но не фельдшер. Видел я их – и много. Куда им до вас! Да и лекарям многим. Никто из них не моет руки перед тем, как подступить к больному. Никто не протирает кожу вокруг раны водкой. Они ее лучше вовнутрь употребят, – он усмехнулся. – А эта мазь, которую вы соорудили буквально из ничего? Сколько служу, не слыхал, чтобы людей лечили дегтем. Лошадей – бывает, но чтобы человека… И ведь помогает! Только не говорите, что научились этому за границей – нет там такого. Имел я дело с лекарями из немцев – такие же, как наши. Не знают и половины того, что я от вас услышал. Кто вы, Платон Сергеевич?

– Фельдшер, – сказал я, присаживаясь к столу. – И это правда. А что много знаю, так учился. У меня даже микроскоп был. Знаете такой прибор?

Спешнев покрутил головой.

– Через него можно видеть мельчайшие предметы. Например, взять каплю воды, поместить на столик и посмотреть.

– И что можно разглядеть? – усмехнулся Спешнев.

– Тысячи живых существ. Они настолько крохотные, что не видны глазом, тем не менее существуют. Они живут вокруг, – я развел руки, – и внутри нас. Изучая их, я пришел к выводу, что среди них могут быть вредные существа, которые вызывают болезни. Стал искать способ убить их и нашел. Это, к примеру, спирт, – я указал на штоф. – Или тот же деготь. Помогает мыло. Я попробовал применить это в госпитале, где служил, и добился успеха: люди выздоравливали.

– И что немцы? – спросил Спешнев. – Оценили?

– Прогнали со службы. Дескать, какой-то русский будет их учить, таких умных и образованных.

– М-да… – сказал Спешнев. – Выпьем? Заодно этих ваших вредных крох убьем, – он хохотнул.

– Давайте! – согласился я.

Он разлил водку по чаркам, мы чокнулись и осушили емкости. Самогонка, но хороша! Мягкая, ароматная. Водку здесь делают методом дистилляции, до ректификационных колонн додумаются позже. Вот тогда и наступит погибель русскому мужику. Ректификат – это яд, бьющий по печени и другим органам. Дистиллят – тоже не подарок, но действует мягче. На ректификаты Россия перешла вследствие дешевизны последнего – больше денег поступало в казну. А крепость водки в 40 градусов придумали акцизные чиновники, а не Менделеев, как утверждает легенда. Так акциз проще было считать – его размер привязали к крепости водки. Прежде она составляла 37-39 градусов. Ректификат российские власти всячески восхваляли: дескать, не несет вредных примесей. Ага. Чем чище яд, тем его действие сильнее…

Я взял тонкий ломтик хлеба – для господ нарезали, положил сверху ломтик ветчины, накрыл это дело располовиненным вдоль огурчиком, откусил. Вкусно! Хлеб свежайший и нисколько не похож на печево из моего времени с их разрыхлителями и «улучшителями», ветчину коптили натуральным дымом, а огурчик только с грядки, да еще выращенный не на гидропонике. Я эти пластмассовые овощи в своем мире никогда не покупал: ни вкуса, ни запаха – одна химия.

– Интересно вы едите, – сказал Спешнев, все это время не спускавший с меня глаз.

– За границей научился, – ответил я. – Попробуйте!

Он пожал плечами и соорудил себе такой же бутерброд.

– Неплохо, – сказал, прожевав. – Хотя порознь вкуснее.

Я только плечами пожал: на вкус и цвет товарища нет.

– Еще по чарке? – предложил Спешнев и, не дожидаясь согласия, наполнил емкости. – За что пьем, Платон Сергеевич?

– За успех нашего безнадежного дела! – предложил я.