Виталий Храмов - Катарсис. Темные тропы

Из глаз девочки брызнули слёзы. И от моих костяных пальцев, и от услышанных моих мыслей.

Главарь белобалохонных – Светом из своих ладоней – зажигает сразу весь хворост, сразу подо всеми приговорёнными.

Крики сгорающих заживо людей, крики торжества родственников и пострадавших от жизнедеятельности сжигаемых, вонь – вновь вышибают меня из… меня. В холодно-равнодушное отстранение. Но недостаточно равнодушное. Ледяное бешенство.

Я не хочу! Чтобы! Девочка! Страдала!

Но я опять что-то сделал не так. Умерла не только девочка. И не только парень, что мужественно боролся с чужой сущностью в себе. Умерли все на костре. И даже – один человек в толпе.

И только когда толпа отшатнулась от упавшего зрителя, к нему бросились Чистильщики. Он слишком откровенно наслаждался мучениями людей, этими страданиями кормил свою чёрную душонку. За это и был наказан. Мною. Урод! Взбесил меня!

– Немой! – шипит Лилия. Умница! Всё она поняла. И Пламя смотрит на меня огромными глазами.

И теперь глаза Чистильщиков и щупальца белого света шарят по толпе на площади. По наитию – делаю с собой тоже, что и в тот раз – в Скверне. Только вот…

Только вот – всё моя слабая голова – не отслеживает все мои действия. И не контролирует самого же меня. Оказалось, что я так и ходил, с самого Источника Мёртвой Воды – «прозрачный». Говорю же – дурачок! Не проследил сам за собой, за отменой ранее совершённого действия.

Одним словом – совсем я стал прозрачный. Совсем невидимый.

– Встань впритык за мной, ослолюб! – шипит Лилия. – Плотнее!

Это – с удовольствием! Обнимаю барыню, сзади меня притирает Пламя. Так и идём, паровозиком, к выходу. Пад перед нами раздвигает толпу. Быструю проверку Чистильщика прошли легко. Меня он, как и все, впрочем, не увидел. Только вот Пламя меня постоянно тыкает в спину и щиплет – пониже спины. Не верит, что такое возможно. И Лилия – крепко прижала мою ладонь к своей си… груди, будто за сердце держится.

Пока добрались до укрытия – все мокрые, насквозь – от пота. Как только Пад выгнал сиделку и закрыл за ней дверь на засов и на ключ, Лилия как даст мне по шее! И рухнула на постель, зарыдала, крича в подушку разные оскорбления, с уклоном на эпитеты скудоумия и безмозглости.

– У тебя теперь – Метка Тьмы, – сказала Пламя, когда я снял с себя «прозрачность». – У Деда такая же была, когда он лича Зелёной Башни завалил. Тебе нельзя теперь Чистильщикам на глаза попадаться.

«Нам всем этим деятелям на глаза попадаться не надо, – ответил я, снимая с себя и вторую „прозрачность“, что висела на мне со времени гибели Суслика. – Девочку сожгли за то же проклятие, что висит на малыше!»

И я показываю на колыбельку. Пламя – кинулась к барыне, тормошит её, захлёбываясь – пересказывает услышанное от меня. Рыдания перешли в истерику. Свежекупленная девочка стоит столбом и пялится на меня, появившегося из воздуха, как коза на новые ворота. Пад сполз спиной по стене, утирает пот, приговаривая:

– Плохо! Всё это – очень плохо! Всё! Очень! Плохо!

Лишь малыш, проснувшись, хмурил лоб, что-то разглядывая прямо перед собой, невидимое никому, кроме него. А потом, придя к какому-то решению, сморщился, открыл рот и – заревел, стремясь догнать в отчаянности крика мать. Лилия тут же вскочила, будто её вытолкнуло что-то из постели, одни прыжком оказалась у колыбельки, выхватила малыша, тут же вывалила из выреза платья грудь, строго велев своему стражнику:

– Отвернись, бесстыдник!

А Пад с огромным удивлением посмотрел на меня. Пожимаю плечами, указываю себе на пах, потом двумя пальцами изображаю ножницы и мотнул головой, типа – не желаешь? Пад замахал руками, засучил ногами, забыв, что сзади – и так – стена.

И его нелепость разрядила обстановку. Я снова напяливаю на себя «прозрачность».

– Ничего нет! – ахнула Пламя. – Будто и не было!

– Фух! – выдохнула Лилия, рухнув на постель Пламени. – Немой, ты меня с ума сведёшь!

– Что-то от всего этого я проголодался, – пыхтя, сказал Пад, поднимаясь. – Госпожа, дозволь велеть накрыть обед!

Лилия махнула рукой, но уже в спину Пада, что и не ждал её отмашки – сразу начал отпирать засовы, подвинул растерянную сиделку, прикрыв дверь, велел ей:

– Жди, позовут.

А в это время Лилия, строго взглянув на девочку, что мялась, не зная, куда себя деть, стала ей внушать:

– Я тебя приняла в семью – для пригляда за моим сыном и помощью в обиходе нам, с дочерью. Поняла?

Девочка судорожно кивает:

– Всё, что происходит меж нами, всё, что говорится тут – не для чужих ушей. Тебе понятно? Или велеть Немому тебе проткнуть уши и отрезать язык?

– Не стоит, госпожа, мой язык будет надёжно зажат моими зубами! – вдруг затараторила девочка, сложив руки, как при молитве, и часто кланяясь. – А мои уши умеют слышать только то, что обращено прямо ко мне. А глаза мои умеют видеть только то, что нужно. Я не доставлю вам хлопот, добрая госпожа! И не пугайте меня Немым. Я его не боюсь. Он совсем не такой страшный, каким кажется.

Мы втроём переглянулись и как начали ржать! Аж с грохотом ступеней прилетел Пад.

Остаток дня прошёл планово. Лилия готовилась к вечеру, старалась привести себя в надлежащее состояние сознания и духа, а внешность – в надлежащий вид. Девочки тихо, чтобы никого не отвлекать – знакомились, перешёптывались. Помогая барыне всем, чем могли. Малыш, уже привычно – обратно стал изображать фикус на подоконнике – стал растением. Спал, ел да молча лупил глаза в одному ему видимые мультики. Пад – натрескавшись, дремал. Ну а я – всеми силами старался разобраться в себе, освоить все эти вновь поступившие данные. Естественно, впав в медитацию, что извне казалась дремотой.

Видел я, и хорошо видел, взгляды, что с определённой периодичностью барыня бросала на меня. Оценивающие взгляды, взвешивающие. В конце концов, она озвучила свои размышления. Что я как первичный половой признак – штука, безусловно, нужная, изредка – незаменимая, но на людях её демонстрировать постыдно. Потому я остаюсь с Бозой и малышом на хозяйстве. Цепным псом, охранять помещение.

В ответ я пообещал, что буду горько плакать, навзрыд и в голос, что меня не взяли на столь скучное мероприятие по обжиралову, пьянству, на выставку спесивой чванливости. Похоже, к моему юмору стали привыкать – улыбаются. Желаю Лилии успеха в переговорах, сдавая с потрохами её партнёра по переговорам, сказав, что Волчица испытывает искреннюю симпатию к Лилии, но твёрдо помнит об интересах Дома. Но поинтересовался, через Пламя, что там за история произошла меж её сыном и молодой Волчицей?

– Да мой, дубинушка медноголовая, влюбился в сестру друга, Волчонка, а она – вертихвостка – поиграла, да упорхнула. В чужую постель. Сука она течная, вся в мать! – махнула рукой Лилия и ржёт. – А мальчик мой так страдал, так страдал!