Александр Борисов - Так не бывает, или Хрен знат

Для неё это, кажется, перегруз. Бабушка садится на стул, складывает руки на фартуке.

– Душа… это, внучек, котомка, в которую люди собирают любовь. У кого-то она большая, у кого-то не очень, у кого-то вообще одна видимость. Чем больше собрал, тем легче идти.

– А почему тогда душа часто болит?

Бабушка глядит на меня внимательно и серьёзно.

– Есть, значит, чему болеть. Бывает такая боль, которая лечит.

Я хочу ещё что-то спросить, но ей уже не до меня. В кастрюле закипела вода.

– Ох, светает уже, а я тут с тобой калякаю языком! Сбегай, внучок, ставни открой да выпусти курей из сажка.

К возвращению деда я сидел с помытой шеей и пил кипячёное молоко. Его покупал я. Точнее, не совсем я, а тот, кто ещё вчера завтракал за этим столом. Такое вот раздвоение личности. Один, оседлав тросточку, шкандыбает за пенсией, а в это же самое время другой его экземпляр идёт в магазин. Но память об этом факте осталась только у бабушки. Это она давала семьдесят две копейки, споласкивала трёхлитровый «битон». Бабушка здесь, молоко здесь, куда подевался тот, кто его покупал? Задать бы учителю природоведения эту задачку на сообразительность.

– Ты ещё не одевшись? Смотри опоздаешь! – Дедушка входит в комнату и тоже садится за стол.

И то правда, в школу же к восьми! По армейской привычке одеваюсь предельно быстро, и пары минут не прошло, а на мне уже синий костюмчик, голубенькая рубашка и красный галстук. Выскакиваю во двор. В спину несётся торжественный звук горна и девчоночий голос по радио: «Здравствуйте, ребята! Слушайте „Пионерскую зорьку!“»

Лает Мухтар. За калиткой Витькино «У-р-р-р!». Сейчас спросит: «Арихметику дашь содрать?»

Он именно так и спросил. И от этого у меня поднимается настроение.

– Без базара.

– Чё ты сказал?!

– Дам, говорю. Только пойдём лучше дальней дорогой, не хочу вспоминать.

Витька кивает. Он понимает меня с полуслова, если, конечно, не грузить его фразами из лихих девяностых. До этого времени он ещё не дорос.

О будущем больше не думается. Хочется вдоволь напиться детства, окунуться в него с головой. Но сначала неплохо было бы разведать глубины. Я ведь даже не помню большинства своих одноклассников, ни по именам, ни в лицо. Встретил как-то на автовокзале прилично одетого мужика. Он подошёл ко мне с двумя кружками пива.

– Привет, – говорит, – Санёк!

Смотрю в его рожу – и ноль эмоций.

– Не помнишь? Мы же с тобой в одном классе учились. Это же я, Женька Таскаев.

Я напряг свою башку. Единственное, что выцепил из её мутных глубин, так это два факта. Первый – что был такой, и второй – что носил очки. И ничего больше, ни хорошего ни плохого.

А Витька всё «арихметику» передирает. Высунул набок язык и наяривает моей авторучкой. Математичка не придирается, что не простым пером, это я помню.

До школы идти пять минут. Это там, где сейчас головной офис Сбербанка. Витёк по дороге успевает поведать все свои домашние новости. Брата Петра в армию призывают, Танька в кого-то снова влюбилась, всё плачет ночами в подушку.

Ну, перед нами такой вопрос не стоит. Все пацаны в классе поголовно сохнут по Соньке. У «ашников» свой идеал – Олька Печорина. Обе они отличницы, а это для нас решающий признак девчоночьей красоты. Хорошистки и троечницы не катят.

Там, где вчера стоял банкомат, сейчас небольшая калитка в невысоком деревянном заборчике. За ним начинается школьный двор. Сегодня никто не бегает, не шалит, не смеётся. Разбившись на группы, все обсуждают Колькину смерть. Рассказывают мистическим шёпотом – кто, где и когда видел его в самый последний раз. Только Валька Филонова в стороне. Сидит на скамейке, кутается в цветастую шаль и читает «Историю». Она не дружит ни с кем.

Трогаю себя за распухшую переносицу и прошу:

– Не говори никому, что это я с Лепёхой подрался.

Витьку, чувствую, подмывает, но пацан есть пацан. Он косит на меня своими вишнёвыми зенками, солидно высмаркивается и цедит сквозь зубы:

– Без базара.

Надо же, прижилось.

Мы пришли к первому звонку. Повезло мне. Почти никто не подкалывал, откуда, мол, у тебя такие «очки»? Только Славка Босых толкнул меня в дверях пузом и ехидно спросил:

– Пусть не лезут?

Где находится наш класс, я, честное слово, запамятовал. Поэтому держусь за теми, кого точно помню. Сажусь на свободное место в третьем ряду. Филониха с фырканьем чухает на другую сторону парты. Судя по её поведению, я сел не туда. Ну и ладно! Кому не понравится – пусть пересаживают.

Валька вообще-то девка что надо – умная и симпотная. Я даже хотел за ней приударить классе в восьмом. Да побоялся, что меня на смех поднимут. Был у Филонихи большой недостаток – лишняя извилина в голове. И втемяшилось в эту извилину стать кинозвездой. Она по натуре максималистка: или всё, или ничего.

Все девчонки перед зеркалом крутятся – и ни единой трагедии. А Вальке оно не в жилу пошло. Вот чем-то она себе не понравилась. В общем, решила, что артисток с такими рожами быть не должно. Даже хуже того, стала себя за это казнить и родителям выговаривать за хреновый генный набор. Появились на юной девчонке старушечьи платки, платья и кофты. Зажила она, замкнувшись в себе. С пятого класса её за глаза звали Бабой Валей или Бабкой Филонихой.

Откуда я это знаю? Да она мне сама потом обо всём рассказывала. Я ведь последние восемь лет работал электриком. Ходил по домам и квартирам, счётчики менял у людей. Так и набрёл на её нору. Валька меня не сразу узнала, а я её так с первого взгляда. Над щекой такая же завитушка, и фамилия в наряде знакомая, как перепутаешь? Посидели, чайку попили, вспомнили школу. Поведала она за столом свои девичьи сердечные тайны.

А сейчас вот рожу воротит. Да и я на неё не смотрю, слава богу, не педофил. Мне сейчас интересней учительниц своих оценить с позиции возраста.

Минут, наверное, пять, как прозвенел звонок. Математички нет, взрослых, кроме меня, никого. Всё ясно, думаю, в связи с трагическим случаем готовится мероприятие. Не факт, что урок вообще будет. А пацаны бесятся! Шум перерос в гвалт, Витька с Босярой по партам начали бегать, кто-то с задних рядов жёваной шпулькой в меня запустил. По затылку попал, падла.

Поворачиваюсь, смотрю на «камчатку». У всех невинные рожи, никто ничего не видел. И так мне обидно стало!

– Ну что, – говорю, – дорогие мои детишечки, кто из вас давненько не обсирался в мозолистых руках рабочего человека?

Все засмеялись, а Юрку Напреева это сильно задело.

– Ну я, – отвечает, – а чё?

Ему, действительно, чё? Он самый здоровый в классе, на целую голову выше меня. Да и мне тоже ни чё. Зря, что ли, я помер со свёрнутым набок носом?

И тут открывается дверь. Входит наша математичка, за ней милиционер с директором школы. И началось! Чтобы со скуки не помереть, я сидел и подсчитывал, сколько раз наш Илья Григорьевич скажет своё знаменитое «не було», а товарищ из внутренних органов – страдательное причастие «данный».