Андрей Колганов - Жернова истории

Ободренный этим напутствием, покидаю здание Реввоенсовета, чтобы подготовиться к командировке.

На следующий день Котовский появился у нас в наркомате. За полдня он, как еще не существующий в этой реальности тяжелый танк прорыва, снес все бюрократические препоны, и у меня на руках оказалась копия приказа о моем откомандировании в Германию вместе с командировочным удостоверением. Однако, прежде, чем получить эти документы, пришлось вынести довольно неприятный разговор с Варлаамом Александровичем Аванесовым, заместителем Красина. Перед напором Григория Ивановича он устоять не смог, но не преминул сделать мне форменный выговор, лишь слегка скрытый за его неизменно вежливыми оборотами речи:

— Виктор Валентинович, дорогой, я полагал что вы, с вашим опытом работы, уже давно усвоили необходимые правила ведения дел. Не ожидал от вас, право слово! Ну, хорошо, положим, в ОГПУ вас вызвали, этому ведомству не принято отказывать. Однако же доложиться о предмете разговора вам все же следовало бы…

— Не подлежит разглашению! — резко обрываю его излияния. Варлаам Александрович пристально глядит на меня своим чуть ироничным и слегка надменным взором сквозь овальные стекла пенсне, но так и не произносит ничего в ответ на мою не слишком почтительную реплику. Сам работавший в ЧК, он, разумеется, вполне допускает, что ОГПУ может сильно не одобрять болтовню о делах, происходящих в стенах этого учреждения. Однако Аванесов вновь возвращается к вопросу о субординации:

— Голубчик, вот уж о командировке по делам военного ведомства вы могли бы предупредить меня заранее, а не ставить своего начальника перед свершившимися фактами.

Решаю не идти дальше на обострение и стараюсь ответить с максимальной вежливостью:

— Варлаам Александрович, для меня самого предложение Реввоенсовета было полной неожиданностью. И при этом приходится ехать вдогонку уже отбывшей в Берлин комиссии, поэтому и оформление получается такое сверхсрочное. Как тут предупредишь заранее!

— Нет уж, Виктор Валентинович, так дела все же не делаются! — ворчит Аванесов, не найдя, что возразить по существу. — Не следует вам стремиться поставить себя в исключительное положение. Вы ведь из-за своих амбиций и в Аркосе не сработались. Нет-нет, так нельзя! Постарайтесь уж впредь такие обстоятельства исключить. Иначе нам будет трудно с вами работать вместе. Да-да, весьма и весьма трудно!

Со вздохом праведника перед лицом нераскаявшегося грешника, он протягивает мне мои бумаги:

— Ступайте уж! Если бы сам Уншлихт так не нажимал… — далее Варлаам Александрович свою мысль не развивает, и, не подав на прощание руки, демонстративно смотрит в окно. Однако мне ведь ничто не мешает быть вежливым?

— До свидания, — коротко киваю головой так и не повернувшемуся в мою сторону заместителю наркома, и покидаю его кабинет.

К концу второго дня к командировочным документам прибавилась виза германского посольства, билет на самолет, и разрешение на ввоз оружия, выданное ОГПУ. Заграничный паспорт у меня и так был. Я не только успел получить положенные мне командировочные и суточные, но и оформленный через Спотэкзак аванс на «осуществление закупок товарных образцов», который Уполномоченный РВС в наркомате сам занес мне в кабинет. Теперь я уже запомнил его фамилию — это был тот самый Борис Голдберг, возглавлявший Особый отдел заграничных военных заготовлений в Наркомвоенморе.

Но для того, чтобы покончить с оформлением командировки, пришлось провести еще одну, на этот раз совершенно бессмысленную беседу. Секретарь парткома наркомата решил дать мне политическое наставление перед заграничной поездкой. Когда по его просьбе я заглянул к нему в кабинет, он разразился примитивной лекцией о международном положении. Послушав несколько минут, не выдерживаю, и замечаю:

— Полагаю, что смогу прочесть подобную лекцию ничуть не хуже вас, а вернее, что и лучше. Вы сами-то хоть раз за границей бывали?

— Виктор Валентинович! — вспыхивает секретарь. — При чем тут это? Мой долг — напомнить вам о большевистской выдержке и принципиальности, особенно в трудных условиях враждебного окружения за границей!

— Считайте, что напомнили, — с этими словами поворачиваюсь и лишаю его своего общества.

Пока шло оформление документов, я попытался разузнать побольше о полетах в Кёнигсберг. Это оказалось не столь сложно — выяснилось, что я буду иметь дело с нашим собственным, наркомвнешторговским детищем. Рейсы в Кёнигсберг с Ходынского поля совершало смешанное немецко-русское летное общество «Дерулюфт» (где Наркомвнешторг владел 50 % капитала), созданное еще 24 ноября 1921 года. Техническая база совместного предприятия располагалась на аэродроме Девау в пригородах Кёнигсберга — там недавно были возведены два больших ангара и расширена мастерская для обслуживания аэропланов. Самолеты авиакомпании с советскими регистрационными номерами с RR1 по RR10 — Российская Республика — принадлежали Советскому правительству и были переданы компании в счет погашения нашего ежегодного взноса.

По расписанию полет занимал восемь часов сорок пять минут. Лететь мне предстояло на одной из первых послевоенных разработок голландской компании Fokker — модели Fokker F-III. Эта машина была рассчитана на дальность полета в 600 километров, поэтому лететь приходилось с промежуточной посадкой в Смоленске и Каунасе (можно было бы делать посадку только в Смоленске, но Литва не разрешила беспосадочный полет над ее территорией). Меня уверили, что полеты организованы с немецкой педантичностью: трасса обеспечена регулярными метеорологическими наблюдениями, навигационное оборудование содержится в порядке, пилоты обладают хорошей квалификацией.

Собрав вещи в свой английский саквояж, я был готов к вылету

Утром в пятницу, 8 августа, на Ходынский аэродром я направился на извозчике (с которым уговорился с вечера), потому что в такую рань трамваи только начинали выезжать из депо. Да и в любом случае ехать с пересадкой на трамвае, да еще самому тащиться с саквояжем от Петровского путевого дворца до Ходынского поля мне не улыбалось. Улицы в это время были еще пустынны, лишь отдельные дворники, молочники, и прочий рано встающий люд изредка попадались нам по пути.

На летном поле зеленела трава, высоко в небе плыли легкие белые облачка, воздух был чистый, не насыщенный городской пылью, и дышалось легко. То со стороны Пресни, то со стороны Петровского парка доносился стрекот моторов аэропланов — взлетавших или заходивших на посадку. А в дальнем конце летного поля на травке идиллически паслись едва различимые коровки и козочки.