Юрий Валин - Братья и сестры по оружию. Связные из будущего (сборник)

— Все шутите, Екатерина Григорьевна. Рабочим рукам хола не нужна.

— Ну, это как сказать. Не все ж нам затворы дергать да обоймы второпях набивать. Вообще-то, и этим делом лучше в перчатках заниматься.

— Ну вы скажете! Что мы, царское офицерство, в белых перчатках воевать?

— Можно и не в белых. Только офицерство не кончилось, Паша. Красные командиры — все равно офицеры. Краскомы и комроты — это временно. Тут сколько словами ни играй, все равно офицеры офицерами станут. Белыми, красными, советскими — все равно русскими. Ты шире смотри.

— Я широко смотрю. Вот в Венгрии сейчас советская власть установится. И дальше пойдет наступать. А те, что в перчатках да с ноготками, выродятся.

— Що ты пристал с теми ногтями? — зашептала Витка. — Жалко тебе, що ли?

— Действительно, Паша, разве плохо? Приходишь ты с ударной коммунистической стройки, а дома жена дожидается. Борщ с котлетами, стопка рябиновой настойки — последнее строго по желанию. У наследников уроки проверишь, пару мудрых слов о международном положении дитятям скажешь и спать их отправишь. Душ примешь. В спальню войдешь, а там супруга — вся такая душистая, цветочная, в пеньюаре шелковом. Ручки бархатные, ноготки карминные. Или фиолетовые. Это уж как тебе предпочтительнее. И берет она тебя этими ласковыми пальчиками за самое…

— Катерина Еорьевна! — возмутилась Витка.

Прот хихикнул. Пашка порадовался, что в полутьме не заметно, как щеки горят. Пробормотал:

— Это что, вы меня таким пошлым буржуем представляете?

— Почему буржуем? У тебя и соседи так живут. И весь город со страной. И даже заслуженный чекист Борис Борисыч хорошо живет и отглаженные брюки носит. Работа у вас разная, жены разные, помаду и лак каждая не по разнарядке получает. И никто пьяный не валяется, морды не бьет, потому что иные развлечения по вечерам имеются. Кто с друзьями в ресторане устриц дегустирует, кто в парке собачку выгуливает. А кто-то собственной подругой любуется. Потому что иногда своя подруга больше чужих нравится. И умирать под пулеметами, загибаться в шахтах и у домен никому не надо. Жить можно. Спокойно, уверенно. Про вшей, расстрелы и прочую революционную целесообразность детям в школах будут объяснять. В самых старших классах. Растолковывать, что в молодости страна много глупостей натворила.

— Екатерина Григорьевна, а вы ведь отнюдь не коммунистка, — пробормотал Герман.

— Тс-с, вот и товарищ комиссар меня в том же грехе подозревает.

— А що это вы сейчас насчет ногтей забеспокоились? — насупленно поинтересовался Пашка.

— Екатерина Григорьевна нас покидать собралась, — наглым шепотом пояснил Прот.

— Открутят тебе голову когда-нибудь, провидец ехидный, — посулила Катерина не слишком сердито. — Выберемся с «Троцкого», дороги, наверное, разойдутся. Ну, может, и не у всех…

— А що вы? Поедемте с нами, — прошептала Вита. — Разве плохо? Денег хватит.

Все задумались — про золото как-то давно не вспоминалось. Вот оно, рядом, через две переборки. А нужно оно?

— Екатерина Григорьевна с нами не пойдет, — прошептал Прот. — У нее долг.

— Прот! — предостерегающе шикнула командирша.

Герман пренебрежительно фыркнул. Э, опять прапор в несознательность впал, не верит ни в какую честность человеческую.

— Вы, Екатерина Григорьевна, мне потом ухо оторвете, ежели пожелаете, но я скажу, а то не поймут, — торопливо пробормотал Прот. — У вас же перед человеком долг. Любите вы его. И найдете. И тогда…

Щелк! — в темноте командирша умудрилась отвесить полноценный звонкий щелбан. Прот зашипел, ухватился за лоб.

— Не болтай! — посоветовала Катерина. — Если неймется, прореки, что завтра будет?

— Завтра не вижу, — сердито пробормотал мальчик. — Завтра что комиссар скажет, то и будет. Он, Екатерина Григорьевна, вроде вас — свою судьбу творит и людей за собой силком тянет.

Подорвали «Борца за свободу товарища Троцкого» в нескольких верстах от разъезда под прохладным названием Колодезь. Вокруг тянулась изрытая лощинами и оврагами степь, по правому борту, прямо от железнодорожного полотна уходил к утреннему небу склон пологого и высокого холма.

Фугас взорвался под контрольной платформой, разворотил рельсы. Ничего страшного не произошло — контузило двух пулеметчиков, передняя пара колес платформы сошла с рельсов. Пригибаясь, пробежали вперед ремонтники, просигналили. «Троцкий» дал задний ход, тяжеловесно попятился. И тогда в сотне метров от хвостовой платформы ухнул второй взрыв. Сразу вслед за этим по бронепоезду густо застучали пули.

— Приехали, что ли? — Катя пригнула к полу зашевелившуюся было Витку. — Сидите. Не наше дело. Пока…

Трескотня пулеметов продолжалась, — задние бронеплощадки «Троцкого» отвечали на обстрел плотным огнем. Несколько раз грохнули трехдюймовки кормовых башен. Разрывов Пашка не услышал, зато по броне продолжали то и дело пощелкивать пули.

— Невесело, Екатерина Григорьевна? — пробормотал Герман.

— Пессимист вы, Герман Олегович, — сказала Катя, переобуваясь в тесноте. — Подумаешь, стреляют. В первый раз, что ли? Ну вы, на всякий случай…

Указание командирши прервал грохот близкого разрыва. Тут же рвануло еще раз, да так, что «Товарищ Троцкий» содрогнулся всеми своими металлическими сочленениями.

Витка и Прот ухватились за уши. По сравнению с трескотней пулеметов и даже глуховатыми выстрелами башенных трехдюймовок грохот разрывов показался ударом огромного молота.

— Кажется, гаубицы. 122-миллиметровые, — прокричал просвещенный в технических вопросах прапорщик.

Все прислушались к происходящему в бронеплощадке — гулко и неразборчиво гукала переговорная труба, звякал металл, доносились знакомые загибы зама по пулчасти. «Товарищ Троцкий» заскрежетал, пытаясь попятиться. Надрывались пулеметы хвостовой бронеплощадки. Сквозь броню донесся приближающийся свист.

— Ложись! — рявкнула Катя.

Пашка даже ткнуться лбом в колени не успел, пол дрогнул — разрывы легли вроде бы подальше, чем в первый раз, но их мощь всерьез пугала.

— Хрен нам, а не путешествие в купейном вагоне, — спокойно заметила Катя. — Пристреливаются, уроды.

За дверью заорали, разом оглушительно застучало-загрохотало — похоже, бронеплощадка открыла огонь всеми пулеметами левого борта. Узкий ящик-карцер мигом наполнился пороховым дымом. Снова вздрогнул бронепоезд от близкого разрыва — показалось, над самым вагоном просвистели осколки. Беснующиеся пулеметы «Троцкого» неохотно, один за другим умолкали. С опозданием бухнули башенные трехдюймовки, и наступила относительная тишина — только разрозненный винтовочный перестук доносился сквозь броню.