Андрей Колганов - Жернова истории 3

Не откладывая, Сталин попросил секретаря соединить его с Троцким:

— Лев Давидович? Если не слишком занят, загляни ко мне в Кремль. Есть очень серьезный разговор.

Когда Троцкий к концу рабочего дня появился у него в кабинете, Председатель СНК СССР радушно поздоровался с ним, чем сразу настроил своего собеседника на подозрительный лад.

— Лев Давидович, думаю, настала пора двинуть вперед практическое воплощение резолюции прошлого съезда о развитии рабочей демократии.

Сказать, что Троцкий был ошарашен, значит не сказать ничего. Какую же интригу затевает этот грузин? Сталин между тем продолжал:

— Когда ваши сторонники перед XIII съездом пытались раскачивать партийную лодку, устраивая общепартийный крик вокруг этого вопроса, я, как и большинство ЦК, был резко против. Но это не значит, что все мы тут собрались сплошь любители партийной бюрократии. Надо просто понимать, что эта зараза пустила у нас глубокие корни, и лихим лобовым наскоком ее не взять. Надо действовать постепенно, и не поднимая лишнего шума, — Сталин посмотрел Троцкому прямо в глаза. — Я хотел бы попросить вас мобилизовать своих сторонников на проведение очень негромкой и очень нужной работы – тихонько, без устройства собраний и митингов, поговорить персонально с партактивом среднего звена, особенно с теми, кто может пойти делегатами на съезд. Поговорить о введении полной выборности партсекретарей ниже губернских, и об отмене обязательного утверждения результатов этих выборов вышестоящими инстанциями, — тут Иосиф Виссарионович замолчал и стал ожидать реакции Троцкого. Тот не заставил себя долго ждать:

— А не получится ли так, что за подобную агитацию нам потом пришьют ярлык фракционеров, раскачивающих партийную лодку? — едко осведомился член Политбюро.

Сталин коротко усмехнулся в усы:

— Не беспокойтесь. На днях я сам выступлю со статьей по этому поводу, и вы сможете на полном основании ссылаться на меня. С другими членами Политбюро переговорю сам. Перед съездом надо будет провести соответствующее решение, чтобы на самом съезде представить его как позицию большинства. В этом я тоже рассчитываю на вас, — Иосиф Виссарионович поднялся из-за стола, протягивая руку на прощание, давая понять, что все уже сказано, и теперь решение за Троцким.

Лев Давидович уходил из Кремля с двойственными чувствами. Подвох тут точно есть, как же без него – без этого Сталин не был бы Сталиным. Не ясно пока, какой именно. Но если удастся и в самом деле протащить выборность секретарей, тут открывается поле для борьбы, способной опрокинуть любые интриги…

Мне, разумеется, тогда было ничего не известно о замыслах Сталина, — у меня и своих забот хватало. Сокольников и Крупская – вот кто занимал тогда мое внимание. Их участие в "новой оппозиции" Зиновьева и Каменева в условиях, когда большинство Политбюро далеко не полностью имело возможность контролировать подбор делегатов съезда, в противоположность тому, что было в прежней истории, могло привести к резкому обострению противостояния на XIV съезде. Надо было найти способ, как предотвратить их участие в оппозиции. Не только потому, что усиление Каменева и Зиновьева было нежелательным, но и потому, что такими кадрами, как Крупская, и, особенно, Сокольников, разбрасываться не стоило. Участие же в оппозиции, скорее всего, лишило бы их возможности занимать в будущем ключевые посты.

Поговорить с Надеждой Константиновной было достаточно легко – время от времени мы встречались на заседании коллегии Комитета по подготовке трудовых резервов. И вот, сентябрьским вечером 1925 года, по окончании заседания коллегии, мне удалось выпросить у Крупской несколько минут для личного разговора. Затевать интригу, ставящую целью поссорить ее с Зиновьевым, я не стал – не мастер в подобных делах, да и не было в моем распоряжении ничего такого, что можно было бы превратить в яблоко раздора. Поэтому иду в лобовую атаку:

— Надежда Константиновна! Очень опасаюсь, что на предстоящем съезде разгорится серьезная внутрипартийная драка. И очень не хотел бы, чтобы вы в нее оказались втянуты.

— О чем это вы, Виктор Валентинович? — Крупская снимает очки и смотрит на меня своими большими, навыкате, глазами. Да, с щитовидной железой у нее дела не очень… — Какая драка? И я тут при чем?

— При чем? — не принимаю ее недоумение за чистую монету, но стараюсь говорить возможно более мягким тоном. — Да при том, что Зиновьев рвется в бой против большинства Политбюро, а вы, как я опасаюсь, можете последовать за ним.

— А за кем мне следовать? За Сталиным, что ли? — не выдерживает и почти взрывается моя собеседница. Да, характер у нее не сахар… — Григорий Евсеевич, во всяком случае, защищает принципиальную революционную линию. Он верный ученик Владимира Ильича! А этот… — Крупская не скрывает своих эмоций. — Этот всех под себя хочет согнуть.

— Надежда Константиновна, я понимаю, что подчас бывает трудно отделить личные отношения от политики, — держу себя в руках, стараясь быть как можно вежливее, но чувствую, что мои усилия пропадают втуне. Черт, ну как же объяснить ей, что поддержка Зиновьева ведет в тупик! — Григорий Евсеевич, действительно, прилежный ученик, и довольно ловко повторяет заученные теоретические формулы. Вот только применять их к реальным обстоятельствам он ни черта не способен. Даже если поверить его крикам о недооценке кулацкой опасности, — а я в них нисколько не верю! — то провести свою собственную политику нажима на зажиточную верхушку деревни у него кишка тонка. А вот Сталин, при всех его диктаторских замашках, в случае необходимости как раз с этой задачей справился бы.

— Да уж, давить он умеет… — саркастически бросила Крупская.

— Рассуждения Зиновьева о справедливости нельзя вообще брать всерьез, — нет, похоже, ее никакими аргументами не прошибешь. Личная неприязнь к Сталину и дружба с Зиновьевым перевешивают все. — В его устах – это чистая демагогия. Не человеку, собравшему вокруг себя подхалимов и проходимцев, которые с его благословения запускают обе руки по локоть в кассу Коминтерна, добывая себе и своему патрону средства на сладкую жизнь, рассуждать о попрании справедливости! Да и о поддержке мировой революции – тоже…

— Как вы смеете распространять эту грязную клевету про Григория Евсеевича! — ее лицо потемнело от гнева, а руки нервно зашарили по столу. Не нащупывает ли, чем бы эдаким, потяжелее, в меня запустить?

— Не приучен передавать слухи, — отвечаю спокойным сухим тоном. — Говорю лишь о том, чему сам был свидетелем. Но дело даже и не в этом. Зачем вообще нужно поднимать знамя внутрипартийного раздора? Чтобы вдрызг разругаться, и чтобы потом победители сводили счеты с побежденными? Вы этого хотите?