Андрей Щепетов - Злобный гений (СИ)

Между тем голос Мифареса сделался громче. Ритм колыбельной, которую он пел, ускорился. Андрею хотелось закрыть уши. Не то чтобы ему было плохо. Просто призванная убаюкивать песня навевала тоску и вселяла страх.

Студент, словно завороженный наблюдал за тем, как закрыл глаза Серафим. Клоун повис прямо в воздухе, его руки были скрещены на груди. Лицо шута побледнело, словно мел. Он не дышал. Андрей этого не видел, потому что находился далеко. Но почему-то точно знал, что Серафим умер.

Злобный гном оборвал колыбельную на полуслове и приблизился к своему врагу. Он пнул несчастного шута ногой - тот не пошевелился. Вперив взгляд в неподвижного клоуна, палач застыл, любуясь зрелищем поверженного противника. Потом он закинул голову назад и захохотал. Это был отвратительный смех. Наверное, так веселятся демоны. Андрей не смог больше сдерживаться – по его щекам текли слёзы.

Глава 16.

Братья не торопясь ступали по мраморным плитам роскошного собора. Во всём Риме не было здания красивее церкви Святого Павла. Поражающая своим великолепием, она казалась сплошным сиянием золота, красок и цвета.

Войдя в огромную дверь с чёрным крестом, они оказались в длинном зале с множеством колонн. Высота потолков потрясала воображение, а красота мозаик вызывала восхищение перед искусством мастеров, украсивших храм.

Константин направился в сторону триумфальной арки, где виднелись две фигуры в сутанах. Чуть поодаль шёл Михаил. Он будто заслонял брата со спины. Подойдя ближе, византийцы поклонились.

- Великая честь для нас находиться перед лицом самого папы, - глядя в пол, произнёс философ.

Человек в красной мантии сделал несколько шагов навстречу гостям и положил руки на плечи Константину. Это был высокий мужчина с длинными седыми волосами, горбатым носом и тонкими губами. Его взгляд был оценивающим и настороженным.

- Рад видеть детей Византии в вечном городе, - тембр его голоса был мягким, приятным.

- Мы много наслышаны о папе Николае Первом и хотим выразить наше восхищение его деяниями, - братья снова поклонились. Николай едва заметно кивнул.

- Вы верно устали с дороги, и хотите отдохнуть? – византийцы знали, что это лишь ритуал, обычная вежливость. Невозможно было представить, чтобы кто-то мог в присутствии главы церкви сослаться на усталость и отложить разговор с первосвященником.

- Усталость покинула нас в тот момент, когда мы переступили порог этого дивного храма, - слова Михаила пришлись по душе Николаю. Он улыбнулся.

Рядом послышалось покашливание. Папа, словно о чём-то вспомнив, повернулся к молчавшему до сих пор человеку.

- Познакомьтесь, - Николай обратился к братьям, - это отец Майнрад, епископ баварский.

Немец скинул с головы капюшон и едва заметно кивнул. Братья ответили лёгким поклоном. Священник подошёл ближе, и византийцы смогли разглядеть его получше. Перед ними стоял человек невысокого роста, с невыразительным лицом. Обычная, ничем не примечательная внешность. Однако было в нём что-то, что насторожило философа. Кроме надменности человека, привыкшего повелевать другими, в его взгляде читалось презрение, словно он глядел на низших существ. Епископ старался ничем не выдать своего пренебрежения, но ему это плохо удавалось.

- Он прибыл в Рим с жалобой, - продолжал Николай. – И знаете на кого?

- Нет, ваше святейшество, это нам не известно, - осторожно ответил Михаил. Он посмотрел на брата – тот был спокоен.

- Германский епископат возмущён тем, - снова заговорил итальянец, - что два человека проводят церковные службы в Моравии на варварском языке. И эти двое – вы.

Философ посмотрел прямо в глаза Майнрада, тот отвёл взгляд.

- Мы по мере сил служим Господу нашему, - произнёс Константин. – И несём слово божье людям.

- Но ведь вам известно, - вступил в разговор немец, - что хвала Богу может воздаваться лишь на трёх языках, на которых была сделана надпись на Кресте Господнем: еврейском, греческом и латинском?!

Голос епископа оказался крикливым, с истеричными нотками в конце фраз.

- Хвала Господу, - спокойно возразил Майнраду Константин, - может воздаваться на любом наречии. Уж не хотите ли вы сказать, что запрещено обращаться к Творцу тем, кто не владеет языками, которые вы только что упомянули?

- То, что вы проповедуете – ересь! – взвизгнул епископ. Он покраснел. Было видно, как вздулась вена на его шее.

- Разве можно назвать ересью служение Богу? – философ обращался уже не к Майнраду, а смотрел прямо в лицо папы.

Николай в задумчивости хмурил брови.

- Вот из-за таких, как вы, – продолжал бесноваться баварец, - и происходят бунты! Ваши речи провоцируют беспорядки, а идеи приводят к расколу в церкви!

- О каком расколе идёт речь? – философ посмотрел на покрасневшего священника.

- Немецкий епископат считает, - снова взял слово папа, - что это из-за вас моравский князь Ростислав изгнал германских священников со своей земли, что спровоцировало войну между двумя странами.

- Действительно, мы прибыли в Велеград, столицу Моравии, по приглашению Ростислава, - после короткой паузы произнёс Константин, - и вели богослужение на славянском наречии. Но это была не наша прихоть, а воля народа, пожелавшего слушать законы божьи на своём родном языке.

Философ сунул руку за пазуху и извлёк оттуда Евангелие.

- Разве может это, - продемонстрировал он книгу присутствующим, - служить поводом для распрей? Разве слово божье, произнесённое на другом языке, является ересью? Кто это выдумал? Не германское ли духовенство, изо всех сил ратующее за всеобщее равенство и процветание?

Наступила пауза. В тишине слышалось хриплое дыхание возмущённого епископа. Он молча смотрел на философа и готов был испепелить того взглядом.

- На самом деле всё очень просто, - продолжал византиец. – Чем больше святых книг мы переводим на разные языки, тем больше людей становятся ближе к Богу. Вот и всё.

- Но ведь война… - начал было Майнрад.

- Войну развязал немецкий король Людовик, - перебил священника Константин. – Он привык считать Моравию своей вотчиной, а Ростислава – вассалом. И ему пришлось не по нраву, что его перестали считать хозяином. Немецкие епископы покинули страну, а Людовик двинул туда войска. Причиной всему явилось тщеславие и гордыня. А наши мирные проповеди здесь ни при чём.

Николай протянул руку к Евангелию. Философ передал книгу папе. Тот осторожно провёл рукой по уродливому шраму на твёрдой обложке.

- Что это?

- Эта книга когда-то спасла мне жизнь, - ответил византиец.

Первосвященник не стал больше ни о чём спрашивать. Он одну за другой перелистывал страницы, внимательно всматриваясь в незнакомые буквы. Николай ещё раз провёл пальцами по страшной ране на бумаге и, наконец, закрыл том. Он вернул книгу философу и очень тихо, но так, чтобы слышали все присутствующие, произнёс: