Галина Гончарова - Азъ есмь Софья

Полюбовался на картину – два ребенка спали, обнявшись, Софья обхватила брата за шею, а тот, словно защищая сестру, придерживал ее за талию. Рядом бдели служанки – и царь решил навестить царевну Анну.

Хоть и не любил он сестру, но все ж родная кровь…

Царевна поклонилась брату, предложила горячего сбитня, присесть, захлопотала вокруг сама… Алексей Михайлович махнул рукой, мол, хватит, присядь рядом. Хотя ему и было приятно.

– Что думаешь, Аннушка?

– О чем, государь?

– Брат ведь я тебе, Аннушка…

Царевна опустила глаза. Да, брат. По вине которого она навсегда останется без семьи, без детей, безжизненная, бесплодная, никому не нужная…

Но за тонкой перегородкой сопела Софья – и ругаться как-то не очень хотелось.

– Так о чем мне говорить, братец?

Алексей Михайлович задумался. А потом мысленно махнул рукой. Не с врагом ведь говорит – с самой тихой и безответной из сестер.

– Знаешь ведь, что не просто так мы едем…

– Знаю. Алешенька сказал. Разумники они у тебя.

– Они?

– Они с Софьюшкой неразлучны. Знаешь, братец любимый, смотрю на них – и сердце поет. Любят они друг друга, заботятся, они не одни…

– Да разве мы когда одни были?

Алексей Михайлович и сам услышал фальшь в своих словах, нахмурился. Царь всегда один, увы… С сестрами душевной близости нет, у него огромный мир, у них узкий. Любовь есть, а вот понимания, помощи, плеча подставленного – нету. То же и с женой.

Любовь – она любви рознь.

Есть любовь, когда заботишься ты, за все отвечаешь ты, во всем виноват – ты. А есть – когда тебе тоже подставляют плечо и ни в чем не винят, ты ведь не Бог, а человек. Анна сейчас говорила о втором, он – о первом.

А окружающие…

Приближенных много, а близких… с кровью из сердца рвал и Бориса Морозова, и Никона, понимая, что не его любят и ценят, а ту власть, которую получили через него. И знает, что с любым так будет, но больно же, больно!

Один, всегда один. Дети малы, родители ушли, сестры не понимают до конца; кто сказал, что корона – не терновый венец? Анна чуть кивнула, словно соглашаясь с мыслями брата… угадала?

– Как и что дальше будет – одному Богу известно, а они уже друг друга понимают, поддерживают…

– Учиться хотят. И других детей учить.

– Разве плохо это, братец?

Алексей Михайлович пожал плечами.

– Да не плохо. А не до́лжно им об этом думать. Они мне сказали, что пусть-де они с дерева есть станут, только чтобы другие дети на Руси не голодали.

– Они и со мной про то говорили, братец. И сказали, что раз Бог о них позаботился, то они о других должны позаботиться.

– А мы о том в их возрасте думали?

– Так разве плохо, что понимают они больше нашего?

– Под такой ношей и более крепкие плечи гнутся.

– Вот и не разлучай их пока, братец. Вдвоем все вынести легче, чем поодиночке.

– Алексей просится школу устраивать, Софью за собой тянет, а ведь не бывало такого ранее. Как бы не прокляли…

– Да кто решится, братец?

– И не по чину это Софье…

Анна вдруг упала на колени перед царем. По лицу побежали слезинки.

– Братец! Христом-богом прошу! Смилуйся!

Как ни грозен бывал Тишайший царь, но перед женскими слезами устоять не сумел. Тем более просили не жена и не сестрица Татьяна, а самая тихая и безропотная Анна. Сердце не каменное…

Царь поднял сестрицу с колен, вытер ей слезы…

– Знаю, о чем попросить хочешь.

– Не в школу ж она рвется, ей рядом с Алешей быть хочется! Я с ней бы поехала, приглядела, чтобы все было по чину…

– Посмотрю, что старец скажет, подумаю…

Но видела, видела Анна – чуть дрогнул царь. Не за себя ведь просила, за племянницу. Под пыткой бы женщина не призналась, но иногда казалось ей, что Софья – живой веселый огонек. Который горит ясно и ровно. Дунешь – погубишь. И еще она понимала, что у нее так никогда не было. Она жила, как в полусне, с рождения и до того дня, как малышка вцепилась в нее и посмотрела в глаза.

Вот у сестрицы Ирины такое было, когда к ней королевич сватался. Загорелась, да потом и потухла, зола осталась. Татьяна сейчас горит, но пламя это дурное, нехорошее. Неправильное.

А Софью она погасить не даст. Понадобится – в ноги старцу кинется. Понадобится – на коленях от Москвы до монастыря проползет. Потому что впервые за невесть сколько лет живой себя почувствовала.

Живой и счастливой…

– Не плачь, сестренка…

Алексей Михайлович ласково утирал катившиеся по лицу женщины слезы и думал, что, может, и не стоит рушить детскую дружбу. До Бога высоко, до Дьяковского далеко, авось и можно разрешить маленькую вольность?

Пусть дети подольше не расстаются. Эвон они до чего вместе додумались. А он приезжать будет, приглядывать… да и не одних ведь отправит! С сестрицей Анной. Пусть пару лет поразвлекутся, почему нет?

Уж ему-то лучше всех остальных известно, сколь богата запретами и ограничениями царская жизнь.

Сам монастырь Софье понравился. В той жизни она, конечно, в нем не бывала, с брезгливостью относясь к тем, кто гадил в жизни и ханжествовал в церкви. А иначе и не скажешь. Можно подумать, что покаяние отменяет сделанную гадость! Ан нет! Подлости тебе Бог не простит, что бы там попы ни пели. Она на весь род твой ляжет…

Ну да это ушло в прошлое, а сейчас она смотрела на белокаменные здания и думала, что они красивы.

Есть у русских чувство стиля и гармонии. И ни одно другое здание так не вписалось бы в эти холмы, в это синее небо… блестят на солнце золотые купола, и невольно хочется улыбнуться. Мир – прекрасен, разве нет?

Разумеется, появление женщин в мужском монастыре было обставлено ужасно церемонно, но Софья все стерпела. И коридор из монахов, которые держали нечто вроде тряпок, и перегородку в храме, за которой пришлось прятаться… все ради одной встречи.

Игумен Дионисий. Настоятель монастыря.

Какой он?

Длинные седые волосы и борода, черные брови, высокий лоб, черная ряса, делающая его кусочком монастырского сумрака – и неожиданно яркие и умные серые глаза. Такие… рентгеновские.

Первым изобрел рентген русский приказный Иван Пушков. Согласно летописи, он говаривал своей жене Марфе: «Я тебя, стерва, насквозь вижу!»

Анекдот всплыл неожиданно, Софья моргнула и весело и искренне улыбнулась игумену.

– Доблый день, батюска…

Она искренне старалась исправлять картавость, но сейчас не видела смысла стараться. Она – трехлетний ребенок, так ее и воспринимайте.

И ответом на ее улыбку стала такая же теплая и сияющая улыбка мужчины.

– Добрый день, дитятко. Поздорову ли?

Софья кивнула. Мол, жива-здорова, чего и всем желаю. Дальше разговор пошел в русле светской беседы, хотя Софье все время приходилось напоминать себе – ей три года! Не пятьдесят! Цыц!