Goblins - Стальное сердце. Часть 1

И мы решили, что раз уж удача сегодня с нами, отпраздновать это Сэмовой выпечкой.

Тихонечко, вдоль стены — проникнуть в лавку — ее дверь широко распахнута. Жирный Сэмми, стоящий боком ко входу в лавку, вроде бы занят разговором с какой–то дородной теткой и ее муженьком, и более ни на что внимания не обращает. Я одним рывком, с низкого старта, добегаю до лотков, хватаю, до чего руки дотягиваются — какая–то лепешка и каравай вроде бы, и мчусь к выходу — сегодня наш день! За мной Донни — его улов тоже богат, сзади слышу дикий рев Сэмми. Я быстро бегаю, а с такой добычей буду еще быстрее. Какой–то грохот сзади, звучный шлепок — оглядываюсь на бегу — Донни… Он запнулся о порог лавки и со всего маху растянулся на дороге, здорово приложившись о булыжники, которыми она была вымощена, пироги, которые он прижимал к груди, раскатились по сторонам. В дверном проеме появляется жирный Сэмми, проявивший неожиданную для такой туши резвость, и, не останавливаясь, с размаху пинает своей огромной ножищей моего друга в бок. Я вижу, как тощее тело Донни подлетело от удара и перевернулось, а Сэмми бил еще и еще, наносил удар за ударом, по голове, телу пацана, пока мальчишка не перестал шевелиться…

Донни прожил еще четыре дня. Жирный ублюдок повредил ему позвоночник и отбил внутренности, а за те жалкие гроши, которые у меня были, травники и аптекари, те которые были в нашем квартале и в соседних — помочь отказались. Он ненадолго приходил в сознание, что–то шептал пересохшими губами и постоянно просил пить, смотрел на меня своими голубыми глазами — но не видел уже ничего. Мой друг умирал, а я ничем не мог ему помочь.

В ночь на пятый день я снова остался один.

Денег, которые мы с ним накопили, едва хватило, чтобы оплатить место на кладбище. Плевать на них — мой друг не будет похоронен в канаве или на помойке, он достоин большего, чем быть закопанным в грязи на свалке, как любой другой обитатель трущоб. Пьяный кладбищенский сторож, ворча, забрасывал могилу землей, а я стоял и молча смотрел на место, ставшее последним приютом для моего единственного друга. Потом упал на колени, и плакал, как девчонка, первый и последний раз в жизни, пока слезы горя не превратились в слезы ярости. Прощай, друг. Надеюсь, тебе хорошо, там, где ты сейчас, может быть, на том свете свидимся…

Длинный крепкий толстый штырь со шляпкой на одном конце, я когда–то нашел его в порту — не знаю, для чего он предназначен, но лучшего оружия у меня не было. Я долго точил его об шероховатый булыжник, благо мягкое железо хорошо поддавалось обработке, пока острие не превратилось в некое подобие шила, и приделал импровизированную рукоятку, из какого–то барахла — лишь бы держалось.

Сэмми жил на втором этаже своей хибары — на первом располагалась его лавка. На ночь окна запирались ставнями, а толстая дверь — на засов. Такие меры предосторожности в нашей части города были куда как не лишними — беспечные и доверчивые жили тут плохо, и порой, недолго, но я не собирался лезть в двери, моей целью было круглое окошко под самой крышей, ведущее на чердак. Маленькое — взрослому ни за что бы не пролезть, но тощему как скелет ребенку оно не преграда — лишь бы голова пролезла, а остальное — легко. С крыши — в окошко, с чердака — на второй этаж, а дальше — на звук заливистого храпа. Я до сих пор помню эту сытую харю, сопящую и пускающую во сне слюни — лицо убийцы моего друга. От ненависти у меня сводило скулы, и я воткнул ему свое импровизированное оружие в глаз, на всю длину, навалившись на него всем телом — храп прекратился, и больше Сэмми не издал ни звука, лишь конвульсивно дернул ногами. Туда тебе и дорога, гнида, надеюсь, ты будешь гореть в аду.

Старый жрец какого–то из светлых богов — бородатый дед в застиранной и штопанной–перештопанной хламиде, проповеди которого мы с Донни иногда слушали на улицах, говорил, что после смерти каждый человек предстанет перед вратами в загробный мир, и перед ними он встретит всех, кому помог и кого любил, и всех, кого когда–нибудь обидел. Я хочу верить, что это так, и я встречу жирного Сэмми, там, куда мы все когда–нибудь попадем.

И смогу убить его еще раз.

Волна дикой, какой–то нечеловеческой ярости всколыхнула уже начавшее проваливаться в беспамятство сознание, как здоровый булыжник, брошенный в застоявшуюся лужу.

Да, мне пора на тот свет…

Но ты, гнида, пойдешь со мной!!!

Время словно замедлилось.

Вот я делаю немеющими ногами шаг вперед — острие меча прокалывает тело насквозь, но боли пока нет. Небольшая овальная цуба меча упирается мне в живот — правой рукой перехватить врага за запястье, а левой… Левой рукой вбить ему нож, снизу вверх, под челюсть. Да, тот самый, отнятый у местной шпаны, старый, но острый — по рукоять.

Так мы и стояли — как дурацкая скульптура, созданная скорбным на голову зодчим, пока у меня не подогнулись ноги. Мое тело съехало с клинка, и позорно хлопнулось на задницу — шиноби, уже мертвый, повалился куда–то вбок.

Судя по звукам боя, доносящимся с поляны — в беспамятстве я пребывал недолго. В чувство меня привела нарастающая, какая–то дергающая боль. Да, сквозная дырка — не шутка, навидался подобного, что радует — поужинать я с этими прогулками так и не успел. Определенно, мне везет — с полными кишками и желудком, когда их содержимое попадает в полость живота — шанс выжить стремился бы к нулю, а так — может, и вытащат.

Если не дорежут нападавшие.

Судя по звукам боя — действующих лиц добавилось. АНБУ появилось, наконец? Или это подкрепление к врагам? Если второе — дело швах: я уже не боец. Даже убежать не смогу, разве что уползти. Недалеко.

В глазах туман, в брюхе дыра — да, неудачный денек выдался. Но надо вставать, если это враги — хоть зарежут не как свинью, а может и вжарить по ним получится напоследок — маны больше нет, но чакра из запасов тела тоже сгодится.

Тело подниматься никак не хотело, оно желало лежать, и не вставать. Ладони скользили по траве, мне удалось перекатиться на живот и встать, сначала на четыре кости, потом разогнуться. Так и стоял, как монашек на молитве — рясы только не хватает, и символа веры, передо мной чтобы был. Ну и грехов бы поменьше…

Сил больше не было.

Надо встать, надо! Сдохнуть, стоя на карачках, — да на том свете друзья и сослуживцы на меня плевать станут!

Бой не закончен, приказа к отступлению не было, поэтому — вставай.

Встать!!! Вставай, поганый кусок мяса, встать!!! Сдохнешь, когда я разрешу, егерь Штайнер, встааааааать!!!

Кое–как удалось подняться на ноги (порыв ветра посильнее — и свалюсь обратно) — все–таки помощь, не к врагам, а к нам.

Прямо на моих глазах высокорослый шиноби в черном плаще, с длиннющим хвостом золотистых волос, закончил складывать какую–то комбинацию печатей, и плохой парень в черном, уже было добравшийся до края поляны, схватился за голову, упал на землю и принялся по ней кататься. Судя по диким воплям, издаваемым им — приходилось ему несладко. Второго преследовали аж трое шиноби, в схожей экипировке — у всех серые жилеты, и какие–то дурацкие маски с гротескными звериными мордами.