Александр Логачев - Белое солнце России

– Нам с тобой, Афоня, с армией все просто. Там над нами червь командир, а крыша в казарме – руку не поднять.

– Я это понимаю. Потому всегда и говорил – в село возвращаться надо. Комбед перерезать, а то и запалить, когда они самогоном перепьются – все едино. Мне плевать, кто там в Питере или Москве: царь, Советы, Учредилка. Все равно до нас не скоро доберутся. А над голопузыми душу отведем. Чтобы знали, как по нашим закромам шариться и над бабами изгаляться.

– На Зимино пойти можно хоть завтра. Сведения из села верные – Слепак и Комар со своей шайкой уже за полночь пьяны в стельку. Одно меня смутило. Гришка ведь не спьяну винтарь отдал. Он на Назарова напоролся. Ты же слыхал, небось, Афоня, что это за мужик.

– Знаю, – зло усмехнулся мельник.

– Назаров все дело меняет. Если он здесь подзадержится да с голопузыми споется, их после этого ночью, как курей, не возьмешь. Я о его подвигах на Германской слыхал. Считай, у комбеда свой полковник будет.

– Вряд ли. Он сегодня у дяди водки выпьет и дальше к своей бабе пойдет.

– Я тоже на это надеюсь. Так что до завтра дергаться не будем.

Приятели докурили и вернулись к костру, где усталые и подвыпившие мужики уже затянули тоскливую бурлацкую песню.

– А когда из госпиталя вышел, сразу же приказали явиться в штаб. Там я третьего Георгия из собственных рук командующего Юго-Западным фронтом Брусилова Алексея Алексеевича и получил, – закончил рассказ Назаров.

– Расскажи, как ты из плена сбежал, – попросил Никита Палыч.

Назаров повременил с рассказом. Он взял свой стакан, долил почти до краев и оглядел гостей, задержав свой взгляд на барышне Ларисе.

– У всех ли полно? Тогда вот что я вам скажу… Стаканчики пока поставьте, говорить буду долго, много важных слов надо сказать. Как выражаются большевики – программных слов. А за мудреные слова, коль выскочат, звиняйте, земляки. Нахватался их не по своей воле бывший крестьянин, ныне солдат Федор Назаров. Еще и всяких знаний, новых и чудных, нахватался. Иным словом, совсем не тот Назаров уже пришел, что уходил.

Федор и сам опустил свой стакан на скатерть, осознав, что тост выйдет даже длиннее, чем представлялось.

– Про синематограф слыхали? Степан даже бывал? Очень хорошо. Так вот, глядел я как-то в стране далекой буржуйскую фильму под названием «Терминатор»…

– Чего? – вырвалось у Тимохи.

– Неважно, – махнул рукой простой мужик Назаров Федор. – Короче говоря, чужим, нерусским словом звалась та фильма. А показывали в ней ро… э-э, чудовище рукотворное, созданное колдунами. И хотело то чудовище изменить ход истории, хотело, чтоб не свершилось предначертанное. Ну вот, допустим, мы бы заранее узнали, что такого-то числа убьют эрцгерцога Фердинанда и оттого начнется война. И если б удалось спасти герцога, предотвратило б это войну? Как полагаешь, Тимоха?

– Так это… Не знаю.

– И я не знаю. А хотел бы знать. Ну, да и бог с ним! Жить надо так, будто живешь впервые и навсегда – вот что я понял за годы скитаний. Впервые и навсегда. За это и предлагаю выпить.

Назаров поставил на стол пустую посудину, захрумкал выпитое моченым яблочком. В горнице повисло потрясенное молчание.

«Вот сидят вокруг меня люди, которые на самом деле мне чужие, но я не ощущаю их как чужих. Я отношусь к ним именно как к близким и родным, – вот какие думы посетили Федора-Алексея. – Как когда-то я сразу и безоговорочно признал однополчан Федора за своих, а они, в свою очередь, также ни разу не усомнились, что я – самый что ни на есть Назаров, а не кто-то совсем другой. Может быть, пребывание в предыдущем мире было лишь ошибкой природы, которую природа решила исправить. И эта жизнь, несовершенная, грозная, страшная, кажется мне отчего-то более моей, чем та, предыдущая. Мало что осталось во мне от прежнего Алексея по прозвищу Леший, „черного археолога“, которому больше нравилось возиться с оружием отшумевших эпох, чем с предметами эпохи атома и сотовых телефонов. Видимо, не случайно нравилось. Ну, значит, пора бы и забыть ту странную эпоху. Быть может, и не будет ее никогда, а все еще пойдет по другому пути».

Молчание затягивалось, и Федор понял, что надо срочно переходить на привычные обитателям Зимино вещи.

– Видите, в углу винтовка? – спросил он.

– Видим, – сказал Степан. – С фронта, что ли?

– У Гришки вашего винтарь отнял. Ну, который за околицей. Он говорит – какой-то ком бед завелся в Усадьбе. Что это у вас, вместо барина, что ль?

– Большое озорство с нашим барином, Владимиром Ивановичем, приключилось. Усадьбу-то пограбили прошлым декабрем, – ответил старик.

– Революция, что ли, до вас докатилась?

– Какая революция? Озорство сплошное. В округе много дезертиров развелось, что с лета привыкли от погрома к погрому бегать. Вот они-то нас до большого греха и довели (Никита Палыч перекрестился). Мы-то от барина ничего дурного не видели. Ну вот, к примеру, случалось, ребятишки в сад залезут, вишен нарвать. Помнишь, Тимоха?

– Помню, – ответил Баранов. – Я и сам клубнику рвал.

– Ну вот, сторож поймает тебя и к барину: «Хворостиной прикажете как следует?» А Владимир Иванович руками замашет: «Что ты, мой дед людей без вины сек, я себя перед ними виноватым чувствую». Недаром в деревне так нашего барина и звал – Виноватый.

Лариса в очередной раз вздрогнула, а Никита Палыч – продолжил:

– Всю осень баре, что в уезд подались, весточки Владимиру Ивановичу слали – спасайся, мол, пока не поздно. А он отвечал: чего мне мужиков бояться? Перед ним, как всегда, шапки ломали. Разве что Филька Комаров, сукин сын, прости Господи, брякнет соседям: кусковские мужики давно уже на барских конях ездят.

– Вот кому хворостины не досталось, так это Комару, – молвил Степан. – И на войну годом позже остальных ушел, и раньше всех с фронта явился. Я, мол, по демобилизации, с наградами и трофеями. А через месяц, как приехали из уезда дезертиров искать, так он до осени в Кускове у вдов прятался.

– От кусковских наша беда и случилась. Там свое поместье пожгли, и решила местная голота за нас взяться, – сказал Никита Степаныч. – Верховодил уездный большевик Исаковский. Пришли большой толпой. Большевики и говорят: «Указ вышел народу помещиков грабить, вот мы и пришли его сполнять».

– Страшно-то как было, – шепнула Лариса.

– Удивили меня наши сильные мужики. Пришел один Козин. Послушал, как барин с голытьбой ругается, а потом и говорит: «Ну, раз указ такой вышел, делать нечего. Вы уж извините, Владимир Иванович, придется нам вас пограбить». Его двор к усадьбе ближе всех – хотел поскорее от себя беду отвести.

– Ненадолго отвел, – сказал Степан.

– Пошли они уже всей толпой в дом. Владимир Иванович не хотел пускать, его прикладом отпихнули. Он тут же на пороге свалился, потому что и так прежде сердцем маялся. Там он Богу душу и отдал.