Джек Керуак - Подземные

"Что ты сказал Юрию - ?" - Пересказываю ей слово в слово - "Боже напряг тут был непереносимый" - (баранье я озираю тот факт что вместо того чтобы быть жестким и подобным Моисею в своей ревности и положении я вместо этого молол Юрию нервную "поэтическую" чушь, как обычно, сообщая ему напряг но никак не позитивность своих чувств в словах - баранье я озираю свою дурость - Мне грустно почему-то увидеть Кармоди

"Бэби я собираюсь - как ты думаешь на Колумбусе есть цыплята? - Я там видела - И приготовить, понимаешь, у нас с тобой будет славный ужин с цыпленком." - "А," говорю я себе, "что хорошего в славном ужине с цыпленком когда ты любишь Юрия так сильно что он вынужден сваливать в тот миг когда ты входишь из-за давления моей ревности и твоей возможности как напророчено во сне?" "Я хочу" (вслух) "увидеть Кармоди, мне грустно - ты оставайся тут, готовь цыпленка, ешь - сама - я вернусь попозже и заберу тебя." - "Но так всегда начинается, мы вечно уходим, мы никогда не остаемся одни." - "Я знаю но сегодня вечером мне грустно мне надо увидеться с Кармоди, по какой-то причине не спрашивай меня у меня невообразимо печальное желание и причина просто - в конце концов я как-то на днях нарисовал его картинку" (Я сделал свои первые карандашные наброски человеческих фигур полулежа и они были встречены с изумлением Кармоди и Адамом и поэтому я возгордился) "и в конце концов когда я рисовал Фрэнка как-то на днях я заметил такую великую печаль в морщинках у него под глазами что я знаю он - " (себе: Я знаю он поймет как грустно мне сейчас, я знаю что он страдал точно так же на четырех континентах). - Взвешивая услышанное Марду не знает куда приткнуться но неожиданно я рассказываю ей о своем поспешном разговоре с Юрием ту часть о которой совсем забыл в своем первом пересказе (и здесь тоже забыл) "Он сказал мне "Лео я не хочу делать твою девчонку Марду, в конце концов я глаз на нее не ложил..." "Ах, так значит глаз не ложил! Вот так сказанул!" (те же самые зубки ликованья теперь порталы сквозь которые проносятся рассерженные ветра, а глаза ее блещут) и я слышу это торчковое ударение на концы слов где она нажимает на свои окончания как многие торчки которых я знаю, по некой внутренней тяжелой дремлющей причине, которую в Марду я приписывал ее изумительной современности выбранной (как я однажды спросил у нее) "Откуда? где ты научилась всему что знаешь и этой своей изумительной манере говорить?" но слышать теперь эти интересные окончания только бесит меня поскольку это происходит в явной речи о Юрии которой она показывает что не сильно против увидеть его снова на вечеринке или иным образом, "если он собирается и дальше так говорить про то что глаз не ложил", скажет она ему. - "О," говорю я, "теперь ты уже ХОЧЕШЬ идти на вечеринку к Адаму, поскольку там сможешь расквитаться с Юрием и отделать его - у тебя все на лбу написано."

"Боже," пока мы идем вдоль скамеек церковного парка печального парка всего этого лета, "теперь ты еще и обзываешься, на лбу написано."

"Ну дак так и есть, ты думаешь я не вижу тебя насквозь, сначала ты не хотела идти к Адаму совсем а теперь когда услышала - а да ну его к черту если это у тебя на лбу не написано то я тогда вообще не знаю." - "Еще обзываешься, Боже" (всхлипнув перед тем как засмеяться) и мы оба на самом деле истерично так улыбаемся и как будто бы ничего и не случилось вообще и фактически как счастливые беззаботные люди которых вы видите в роликах новостей деловые спешащие по улице к своим обязанностям и по своим надобностям и мы в таком же дождливом ролике новостей таинственно печальные внутри самих себя (как и должно значит быть внутри игрушечных фильмокукол экрана) грандиозный разрастающийся вихрящийся кавардак аллитеративный как молотком по костям мозгам мешкам и яйцам, ба-бах как жаль что я вообще родился...

В довершение всего, как будто и этого еще было недостаточно, целый мир раскрывается когда Адам распахивает нам двери торжественно склоняясь но с проблеском и секретиком во взгляде и с какой-то неприветливостью при виде которой я ощетиниваюсь - "В чем дело?" Затем чую присутствие еще каких-то людей внутри кроме Фрэнка и Адама и Юрия. - "У нас гости." - "О," говорю я, "почетные гости?" - "Видимо да." - "Кто?" - "МакДжоунз и Филлис." - "Что?" (настал великий момент когда мне предстоит лицом к лицу встретиться, или же уйти, со своим архизлейшим литературным врагом Баллиолом МакДжоунзом некогда столь близким мне что мы плескали пивом друг другу на колени склоняясь друг к другу в возбуждении беседы, мы говорили и обменивались и одалживали и читали книги и литературолизовали так много что этот невинный бедняга на самом деле подпал под некое влияние с моей стороны, то есть, в том смысле, и только, что научился разговору и стилю, в основном истории хипового или битового поколения или подземного поколения и я сказал ему: "Мак, напиши великую книгу обо всем что случилось когда Лерой приехал в Нью-Йорк в 1949-м и не пропусти ни слова и дуй, давай же!" что он и сделал, и я прочел ее, критически Адам и я навещали его оба критикуя рукопись но когда она вышла ему гарантировали 20.000 долларов неслыханную сумму и все мы битовые личности скитающиеся по Пляжу и по Маркет-Стрит и по Таймс-Сквер когда мы в Нью-Йорке, хоть Адам и я признали на полном серьезе, цитирую: "Джоунз не наш - а из другого мира - мира среднегородских глупышек" (это адамизм). И вот значит его великий успех подходил как раз в тот момент когда я был беднее некуда и наиболее обойден издателями и хуже того зависший на параноичной наркоте я распалился но слишком не рассвирепел, хоть остался по этому поводу чернушным, изменив свое настроение после нескольких местных подсеков косы папы-времени и различных наворотов и всяких поездок, пиша ему письма с извинениями на судах которые я рвал, он тоже тем временем их писал, а потом, Адам выступая год спустя в роли какого-то святого и посредника доложил о благоприятном расположении с обеих наших сторон, к обеим же сторонам - великое мгновение когда мне придется встретиться со стариной Маком и пожать ему руку и бросить все эти дрязги к чему такая злопамятность - производя настолько мало впечатления на Марду, которая так независима и недостижима по-новому по-своему сердцещемительно. В любом случае МакДжоунз уже был там, немедленно я громко заявил: "Хорошо, превосходно, я ждал встречи с ним," и бросился в гостиную и кому-то через голову кто как раз поднимался (это Юрий был) я крепко пожал Баллиолу руку, посидел немного в думах, даже не заметил как бедной Марду удалось устроиться (здесь как и у Бромберга как и везде бедный темный ангел) наконец уйдя в спальню не в силах переносить вежливую беседу под которую не только Юрий но и Джоунз (да еще Филлис его женщина которая все таращилась на меня чтоб разглядеть по-прежнему ли это сумасшедствие) урчали дальше, я сбежал в спальню и лег в темноте и при первой же возможности попытался затащить Марду лечь со мною но она сказала "Лео я не хочу разлеживаться здесь в темноте." - Затем подвалил Юрий, напялив на себя один из галстуков Адама, со словами: "Выйду поищу себе девчонку," и у нас теперь устанавливается некое сопонимание шепотом вдали от прочих в гостиной - все прощено. - Но я чувствую что поскольку Джоунз не сдвигается никуда со своей кушетки то он в действительности не хочет поговорить со мной и вероятно желает чтобы я ушел. Когда Марду прибредает обратно к моей постели стыда и кручины и укрытию моему, я спрашиваю: "О чем вы там говорите, о бопе? Ему не говори о музыке ничего." - (Пусть сам для себя все открывает! вздорно говорю я себе) - Я боповый писатель, вот кто! Но когда меня отряжают вниз за пивом, когда вхожу снова с пивом в руках они все уже на кухне, Мак прежде всего, улыбается и говорит: "Лео! дай мне посмотреть те твои рисунки про которые мне рассказали, я хочу их увидеть." - Так мы становимся друзьями снова склоняясь над рисунками и Юрию приходится свои тоже показать (он рисует) а Марду в другой комнате, вновь позабытая - но это исторический момент и пока мы к тому же, с Кармоди вместе, изучаем кармодиевские южноамериканские тусклые картинки с деревнями в высоких джунглях и с городишками в Андах где видно как проплывают облака, я замечаю дорогую хорошо сидящую одежду Мака, браслетку с часами, я горжусь за него и теперь у него маленькие привлекательные усики придающие ему зрелость - о чем я и объявляю всем - пиво к этому времени всех нас уже разогрело, а затем его жена Филлис начинает ужин и общительная праздничная веселость проистекает взад и вперед