О'Генри - Город без происшествий

Негр стоял около кареты, такой древней, что, должно быть, еще Хам по выходе из ковчега запрягал в нее пару чистых и занимался извозчичьим промыслом. Когда я подошел, он открыл дверцу, вытащил метелку из перьев, помахал ею для видимости и сказал глухим, низким голосом:

- Пожалуйте, cap. Карета чистая, ни -пылинки нет, Прямо с похорон, cap.

Я вывел заключение, что ради таких торжественных оказий, как похороны, кареты здесь подвергаются особой чистке. Оглядев улицу и ряд колымаг, стоявших у панели, я убедился, что выбирать не из чего. В своей записной книжке я нашел адрес Эдэр.

- Мне нужно на Джессамайн-стрит, номер восемьсот шестьдесят один, - сказал я, собираясь уже влезть в карету.

Но в эту минуту огромная рука старого негра загородила мне вход. На его массивном и мрачном лице промелькнуло выражение подозрительности и вражды. Затем, быстро успокоившись, он спросил заискивающе!

- А зачем вы туда едете, cap?

- А вам какое дело? - сказал я довольно резко.

- Никакого, cap, никакого. Только улица это тихая, по делам туда никто не ездит. Пожалуйста, садитесь. Сиденье чистое, я прямо с похорон, cap.

Пути было, вероятно, мили полторы. Я ничего не слышал, кроме страшного громыхания древней повозки по неровной каменной мостовой. Я ничего не ощущал, кроме мелкого дождя, пропитанного теперь запахом угольного дыма и чего-то вроде смеси дегтя с цветами олеандра. Сквозь струящуюся по стеклам воду я смутно различал только два длинных ряда домов.

"Город занимает площадь в 10 квадратных миль; общее протяжение улиц 181 миля, из которых 137 миль мощеных; магистрали водопровода, постройка которого стоила 2000000 долларов, составляю 77 миль".

Дом восемьсот шестьдесят один по Джессамайн-стрит оказался полуразвалившимся особняком. Он стоял отступя шагов тридцать от улицы и был заслонен великолепной купой деревьев и неподстриженным кустарником; кусты самшита, посаженные вдоль забора, почти совсем скрывали его. Калитку удерживала веревочная петля, наброшенная на ближайший столбик забора. Но тому, кто входил в самый дом, становилось понятно, что номер восемьсот шестьдесят один только остов, только тень, только призрак былого великолепия. Впрочем, в рассказе я еще туда не вошел.

Когда карета перестала громыхать и усталые четвероногие остановились, я протянул негру пятьдесят центов и прибавил еще двадцать пять с приятным сознанием своей щедрости. Он отказался взять деньги.

- Два доллара, cap, - сказал он.

- Это почему? - спросил я. - Я прекрасно слышал ваши выкрики у гостиницы: "Пятьдесят центов в любую часть города".

- Два доллара, cap, - упрямо повторил он. - Это очень далеко от гостиницы.

- Это в черте города, - доказывал я. - Не думайте, что вы подцепили желторотого янки. Вы видите эти горы, продолжал я, указывая на восток (хотя я и сам за дождем ничего не видел), - ну, так знайте, что я родился и вырос там. А вы, глупый старый негр, неужели не умеете распознавать людей?

Мрачное лицо короля Сеттивайо смягчилось.

- Так вы с Юга, cap? Это ваши башмаки ввели меня в заблуждение: для джентльмена с Юга у них носы слишком острые.

- Теперь, я полагаю, плата будет пятьдесят центов? непреклонно сказал я.

Прежнее выражение жадности и неприязни вернулось на его лицо, оставалось на нем десять секунд и исчезло.

- Cap,-сказал он, - пятьдесят центов правильная плата, только мне нужно два доллара, обязательно нужно два доллара. Не то чтобы я требовал их с вас, cap, раз уж знаю, что вы сами с Юга. А только я так говорю, что мне обязательно надо два доллара... А седоков нынче мало.

Теперь его тяжелое лицо выражало спокойствие и уверенность. Ему повезло больше, чем он рассчитывал. Вместо того, чтобы подцепить желторотого новичка, не знающего таксы, он наткнулся на старожила.

- Ах вы, бесстыжий старый плут, - сказал я, опуская руку в карман. - Следовало бы вас отправить в полицию.

В первый раз я увидел у него улыбку. Он знал. Прекрасно знал. Знал с самого начала.

Я дал ему две бумажки по доллару. Протягивая их ему, я обратил внимание, что одна из них пережила немало передряг. Правый верхний угол был у нее оторван, и, кроме того, она была разорвана посредине и склеена. Кусочек тончайшей голубой бумаги, наклеенной по надрыву, делал ее годной для дальнейшего обращения.

Но довольно пока об этом африканском бандите; я оставил его совершенно удовлетворенным, приподнял веревочную петлю и открыл скрипучую калитку.

Как я уже говорил, передо мною был только остов дома. Кисть маляра уже двадцать лет не касалась его. Я не мог понять, почему сильный ветер не смел его до сих пор, как карточный домик, пока не взглянул опять на тесно обступившие его деревья - на деревья, которые видели битву при Нэшвиле, но все еще простирали свои ветви вокруг дома, защищая его от бурь, холода и от врагов.

Азалия Эдэр - седая женщина лет пятидесяти, потомок кавалеров, тоненькая и хрупкая, как ее жилище, одетая в платье, дешевле и опрятней которого трудно себе представить, - приняла меня с царственной простотою.

Гостиная казалась величиной в квадратную милю, потому что в ней не было ничего, кроме книг на некрашеных белых сосновых полках, треснувшего мраморного стола, ковра из тряпок, волосяного дивана без волоса и двух или трех стульев. Да, была еще картина, нарисованная цветным карандашом и изображавшая пучок анютиных глазок. Я оглянулся, ища портрет Эндрью Джексона (6) и корзинку из сосновых шишек, но их не было.

Я побеседовал с Азалией Эдэр и кое что расскажу вам об этом. Детище старого Юга, она была заботливо взращена среди окружавшего ее мирного уюта. Познания ее были не обширны, но глубоки и ярко оригинальны. Она воспитывалась дома, и ее знание света основывалось на умозаключениях и интуиции. Из таких людей и состоит малочисленная, но драгоценная и редкая порода эссеистов. Пока она говорила со мной, я бессознательно тер свои пальцы, виновато стараясь смахнуть с них несуществующую пыль от кожаных корешков Лэмба, Чосера, Хэзлита, Марка Аврелия, Монтэня и Гуда. Что за прелесть эта Азалия Эдэр! Какая ценная находка! В наши дни все знают так много - слишком много! - о действительной жизни.

Мне было совершенно ясно, что Азалия Эдэр очень бедна. "У нее есть дом и есть во что одеться, но больше, вероятно, ничего", - подумалось мне. Таким образом, раздираемый между моими обязательствами по отношению к издателю и преданностью поэтам и эссеистам, сражавшимся против генерала Томаса в долине Кэмберленда, я слушал ее голос, звучавший, как клавикорды, и понял, что не в силах повести речь о договорах. В присутствии девяти муз и трех граций не так-то легко низвести уровень беседы до двух центов. "Придется приехать еще раз, - сказал я себе. - Может быть, я тогда настроюсь на коммерческий лад". Но все же я сообщил ей о цели моего приезда, и деловой разговор был назначен на три часа следующего дня.