Стендаль - Жизнь Наполеона

ГЛАВА LXVI

Наполеон давно уже задумал произвести диверсию в Эльзасе. Его план состоял в том, чтобы увеличить свои силы всеми гарнизонами, какие были на востоке, и ударить по союзникам с тыла. Он полагал, что неприятельские войска, изнуренные болезнями и находившиеся под угрозой открытого восстания лотарингских и эльзасских крестьян, которые уже начали убивать отстававших солдат, войска, у которых к тому же почти полностью иссякли боевые припасы и провиант, вынуждены будут отступить по всей линии. План императора увенчался бы успехом, если бы Париж проявил такое мужество, как Мадрид, Этот смелый план увенчался бы успехом, если бы не одно гнуснейшее предательство. Некий иностранец, которого Наполеон осыпал незаслуженными милостями (герцог Дал[матский]), послал курьера к императору Александру. Курьер сообщил монарху, что Наполеон с целью уничтожить союзную армию во время ее отступления направился в Лотарингию и оставил Париж без защиты. Известие это изменило все планы союзников. За сутки до прибытия курьера они начали было отступать в направлении Рейна и Дижона. Русские полководцы твердили, что пора закончить эту романтическую кампанию и снова занять более дальние позиции, неосторожно ими оставленные. Когда, приняв курьера, император Александр выразил намерение тотчас же двинуться вперед, австрийский главнокомандующий самым решительным образом высказался против этого намерения и противился ему, пока Александр не заявил, что всю ответственность берет на себя[1]. Найдется ли хоть один читатель, которого не поразит мысль, напрашивающаяся сама собой? Мы видим, что полиция Наполеона, послужившая мишенью для нападок г-жи де Сталь и всех сочинителей пасквилей, что эта макиавеллическая полиция человека, не знавшего жалости, в решающую минуту оказалась повинна в излишней гуманности. Отвращение, которое она испытывала к пролитию крови, было причиной того, что род Наполеона лишился престола. Уже в продолжение четырех - пяти месяцев в Париже занимались заговорами; но полиция настолько презирала заговорщиков, что не обращала на них никакого внимания. Так же обстояло дело и в провинции. Сенаторы знали, что некоторые лица состоят в переписке с неприятелем. Нет сомнения, что суд присяжных вынес бы им суровый приговор; предание их уголовному суду по меньшей мере пресекло бы их козни. Но пролитие крови было признано нежелательным. Я могу поручиться за правильность этого утверждения. Я думаю, что грядущие поколения будут восторгаться полицией Наполеона, которая, пролив так мало крови, сумела предупредить такое множество заговоров. В первые годы, последовавшие за нашей революцией, после гражданской войны, при наличии меньшинства, столь же богатого, как и развращенного[2], и претендента, пользовавшегося поддержкой Англии, полиция, быть может, являлась неизбежным злом[3]. Вспомните поведение Англии в 1715 и 1746 годах.

Императорской полиции никогда не приходилось упрекать себя в деяниях, подобных вымышленному лионскому заговору или Нимской резне[4]. По прибытии курьера союзники двинулись на Париж. Узнав об их движении на один день позже, чем следовало, Наполеон решил настичь их. Но они избрали дорогу через Мо, тогда как император форсированным маршем вел свои войска к Фонтенебло.

[1] Гобгауз, стр. 86. [2] Адская машина 3 нивоза. [3] Каждому правительству, установленному не единственно для достижения общей пользы в соответствии с разумом и справедливостью, каждому правительству, чьи подданные развращены и только рады сменить права на привилегии, - каждому такому правительству, боюсь, полиция необходима. [4] Была ли прославленная писательница, которую я стараюсь опровергнуть, искренна в своих утверждениях? Если да, то надо признать, что эта знаменитая женщина отнюдь не блещет умом. Правда, слабость мышления - жалкое оправдание для клеветы. Кто принуждал вас говорить? А если вы возвысили голос только для того, чтобы клеветать на несчастных и добивать павших, то где же грань, отделяющая вас от самых низких людей? Пишущий эти строки был бы искренне рад, если бы это рассуждение могло быть опровергнуто. Он испытывает потребность уважать то, чем он восхищается и что так долго ценит. Быть может, поводом к снисхождению может служить то обстоятельство, что требуется незаурядное мужество, чтобы в наши дни защищать императорскую полицию. Для того, чтобы обелить ее, понадобилось бы красноречие, которым автор не обладает. Pauca intelligenti: Что касается людей, у которых есть только личные интересы и нет своих взглядов, то они могут быть достойны уважения в частной жизни, но когда они берутся за перо, они всегда заслуживают презрения*. Нужно ли прибавлять, что, поскольку полиция Бонапарта стремилась удалить законного монарха, она действовала в целях, несомненно, преступных? По проявляла ли она, следуя по этому ложному пути, жестокость, совершала ли преступления и потворствовала ли им? * For me (для меня). Провинциалы говорят, как судьи, а в большинстве случаев они всего лишь адвокаты.

ГЛАВА LXVII

29 марта стошестидесятитысячная армия союзников подошла к высотам, защищающим Париж с северо-востока. В тылу союзники оставили для наблюдения за Наполеоном значительные силы своей превосходной кавалерии. 30 марта, в шесть часов утра, был открыт огонь на протяжении от Венсенна до Монмартра. У герцогов Рагузского и Тревизского было всего-навсего около шестнадцати тысяч солдат, но их сопротивление длилось весь день. Они вывели из строя около семи тысяч человек. Парижская национальная гвардия, численность которой равнялась тридцати пяти тысячам, потеряла одного-единственного человека по фамилии Фиц-Джемс, содержателя кафе в Пале-Рояле[1]. В пять часов союзники овладели высотами Монмартра и Бельвиля. Когда стемнело, на этих высотах запылали их костры. Капитуляция произошла ранним вечером; армия вынуждена была отойти на Эссонн. Париж, фактически уже взятый, являл полнейшее и омерзительнейшее спокойствие. Солдаты старой гвардии, всю ночь проходившие через город, плакали.

[1] По другим сведениям, погибло сорок человек.

ГЛАВА LXVIII

В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах царило чрезвычайное оживление. 31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и дело слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо. Проехала кучка всадников, надевших белые кокарды и махавших белыми платками. Они кричали: "Да здравствует король!" "Какой король?" - спросил кто-то возле меня. О Бурбонах думали не больше, чем о Карле Великом. В этой кучке, которую я как сейчас вижу перед собой, было человек двадцать. Вид у них был довольно смущенный. Они возбудили не больше внимания, чем любые гуляющие. Один из моих друзей, потешавшийся над их растерянностью, сообщил мне, что эта кучка составилась на площади Людовика XV и дальше сквера на улице Ришелье не добралась. В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все балконы кишели людьми; дамы были в восхищении от этого зрелища. При проезде государей они восторженно махали платками: каждая из них хотела увидеть, а быть может, и пленить императора Александра. Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь. Дамы восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была беспредельна. При крайнем разнообразии мундиров все союзные солдаты, чтобы можно было отличить своих от французов, носили белые повязки на левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас же почувствовали себя роялистами. Шествие этих блестящих войск длилось больше четырех часов. Однако признаки роялизма пока еще наблюдались только в большом прямоугольнике, образуемом бульваром, улицей Ришелье, улицей Сент-Оноре и улицей Фобур-Сент-Оноре. В пять часов вечера г-н де Мобрейль, ныне пребывающий в Англии, прицепил пожалованный ему в свое время орден Почетного Легиона к уху своей лошади и стал пытаться свалить при помощи веревки статую, высившуюся на Вандомской колонне. Вокруг собралось довольно много черни. Кто-то из этих людей взобрался на колонну и начал колотить палкой по гигантской статуе.