Уильям Фолкнер - Рассказы

А потом определять лицо и дух города стало новое поколение, ученицы ее выросли, и постепенно перестали заниматься, и уже не присылали к ней, в свою очередь, дочек с красками в ящичках, скучными кисточками и картинками, вырезанными из дамского журнала. Парадная дверь закрылась за последней ученицей, закрылась насовсем. Когда в городе учредили бесплатную доставку почты, мисс Эмили, единственная, не позволила прибить у себя жестяной номер и почтовый ящик на дверь. И ничего не пожелала слушать.

Проходили дни, месяцы, годы, мы видели, как седеет и горбится слуга-негр с базарной корзинкой в руках. Ежегодно в исходе декабря ей отсылали налоговую ведомость, которая неделю спустя неизменно возвращалась с почты как невостребованная. По временам, точно толстый каменный идол в нише, она показывалась в каком-нибудь из окон нижнего этажа — верхний этаж она, по-видимому, заколотила — и то ли смотрела на нас, то ли нет, не разберешь. И так она переходила от поколения к поколению, словно драгоценное, неотвязное, недоступное, изломанное наше наследие.

И в конце концов умерла. Заболела в этом доме, полном теней и пыли, где некому было за ней ходить, кроме одного дряхлого негра. Мы даже не знали, что она болеет, от ее негра путного слова нельзя было добиться, мы уже давно махнули рукой. Он все равно ни с кем не разговаривал, наверно, и с ней тоже, потому что голос у него сделался хриплый, скрипучий, будто заржавел без употребления.

Она умерла в одной из комнат нижнего этажа на массивной деревянной кровати с пологом, откинув седую голову на подушку, желтую от старости и замшелую от недостатка солнечного света.

Негр впустил первых посетительниц через парадную дверь и, пока они набивались в прихожую, переговариваясь шипящими шепотами и шныряя по углам любопытными глазами, прошел дом насквозь, выскользнул с черного хода — и был таков.

Обе алабамские кузины приехали сразу же. Через два дня были устроены похороны, и явился весь город, чтобы увидеть мисс Эмили, заваленную грудой покупных цветов. Сверху на гроб глубокомысленно взирал карандашный портрет ее отца, дамы зловеще шелестели, а на веранде и на газоне перед домом самые старые старики города говорили о мисс Эмили так, словно она была их ровесницей, словно они когда-то танцевали с ней и, может быть, за ней ухаживали, — путая строгую последовательность времени, как это свойственно старым людям, для которых прошлое — не сужающаяся вдали дорога, а широкий луг, недоступный дыханию зимы, отделенный от них, какие они теперь, тесной горловиной последнего десятилетия.

Все уже знали, что наверху есть комната, куда сорок лет никто не заглядывал, и ключ неизвестно где. Но дверь взломали только тогда, когда тело мисс Эмили было уже честь по чести предано земле.

Дверь затрещала и распахнулась, и, наверно от удара, воздух наполнился мельчайшей пылью, которая тонким могильным покровом лежала на всем в этой комнате, убранной как брачный покой: выцветшие нежно-розовые шторы с оборками, телесного цвета абажуры, на трельяже — изящно расставленный хрусталь и мужские туалетные принадлежности, оправленные почерневшим серебром, до того почерневшим, что нельзя было разобрать монограммы. Здесь же валялся воротничок с галстуком, будто только что отстегнутый, но когда его подняли, в пыли на полированной поверхности остался темный полумесяц. На спинке стула, аккуратно сложенный, висел костюм, на полу два безмолвных ботинка и снятые носки.

А сам мужчина лежал в кровати.

Мы долго стояли и смотрели на зияющую, бесплотную улыбку. Тело когда-то лежало в любовной позе, но сон, который долговечнее, чем любовь, и необоримее, чем даже ее гримасы, вырвал новобрачную из этих объятий. Что осталось от жениха, сгнило в том, что осталось от ночной рубашки, смешалось нерасторжимо с прахом простыней, и поверх всего, на одеяле и на второй подушке, лежал ровный слой многотерпеливой, упорной пыли.

А потом мы заметили, что вторая подушка промята. Один из нас нагнулся и что-то снял с нее, и мы, столпившись вокруг, стараясь не дышать мельчайшей сухой и едкой пылью, увидели длинную прядь седых волос. {25} 25 Впервые — в журнале «Forum» (апрель 1930 г.). Выступая в Японии (1955 г.), Фолкнер сказал, что «название рассказа аллегорично; перед нами — трагедия женщины, непоправимая трагедия, последствия которой изменить нельзя; но мне жалко эту женщину, и названием рассказа я как бы приветствую ее, подобно тому как отдают честь рукой; женщинам в таких случаях преподносят розу, за мужчин поднимают чашечку сакэ» (Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985, с. 174).

Айзек Маккаслин, «дядя Айк», семидесяти лет с лишним и ближе к восьмидесяти, чем он соглашался признать, вдовый, дядя половине округа и не отец никому.

Свидетелем, а тем более участником этого был не он сам, а родственник старше его годами Маккаслин Эдмондс, внук тетки Айзека по отцу, то есть Маккаслин по женской линии, но несмотря на это наследник и в свою очередь завещатель того, что многие считали тогда и многие продолжали считать потом законной собственностью Айзека, поскольку его фамилии досталось от индейцев право на эту землю и его фамилию носили до сих пир некоторые потомки отцовых рабов. Однако Айзек был другой породы; вот уже двадцать лет вдовец, он всю свою жизнь владел только одним предметом, который нельзя было за раз надеть на себя, унести в руках и карманах, — узкой железной койкой с линялым матрацем, на котором он спал в лесу, когда охотился на медведей или оленей или ловил рыбу или просто потому, что любил лес; он не имел никакой собственности и не желал иметь, ибо земля не принадлежит никому, а принадлежит всем, как свет, как воздух, как погода; он так и жил в Джефферсоне, в дешевом каркасном домишке, который тесть отдал им, когда они поженились, а жена завещала ему перед смертью — и он сделал вид, будто принял дом, согласился, чтобы успокоить ее, не отравлять ей последние часы, но своим все равно не считал, вопреки завещанию, наследственному праву, последней воле и прочему, а держал только для свояченицы и ее детей, которые поселились у него после смерти жены, и гостил в нем, довольствовался одной комнатой, как при жене, как сама жена, пока была жива, как свояченица с детьми при его жизни и после.

Свидетелем не был и помнил только с чужих слов, — по рассказам своего двоюродного племянника Маккаслина Эдмондса, который родился в 1850 году, за шестнадцать лет до него, и, поскольку отец Айзека доживал седьмой десяток, когда родился Айзек, единственный ребенок, был больше братом, чем племянником, и больше отцом, чем братом, — о прежнем времени, о прежних днях.