Жан-Ришар Блок - «…и компания»

Через несколько минут все собрались у парового котла. В самом низу зияла холодная черная пасть пустой топки. Сверху раздался голос Жюстена:

— А нам можно сюда? Мы проспали иллюминацию!

Жозеф и дядюшка Блюм помогли детям спуститься. Сара и Гермина, которых сюда привели сыновья, а также тетя Бабетта остались наверху.

— Пожалуйста, сударь, — вполголоса произнес Пайю, указывая Ипполиту на груду угля, в которую была воткнута лопата. Засим воцарилось молчание.

— Сегодня, шестнадцатого ноября, — начал Ипполит, — после полутора лет войны и вынужденного бездействия, мы и наши добрые эльзасцы, недавно принявшие французское гражданство, собрались здесь, чтобы снова взяться за дело. Объявляю сегодняшний день — днем пуска нашей новой фабрики. Мы пришли сюда, чтобы бросить в эту печь первый кусок угля. Через час все станки заработают. Это хорошие, дорогие станки. Все они выверены, испробованы. Дай бог, чтобы работали они бесперебойно и останавливались только в субботу вечером, для воскресного отдыха. От своего имени, а также от имени моего брата, моей жены и моих сыновей благодарю всех тех, кто согласился поехать с нами. Молодцы эльзасцы! Мне хочется сказать всем новым рабочим, что работать у нас нелегко, но что у нас люди работают до конца жизни и, я надеюсь, всем бывают довольны. А сейчас не время нежничать. За дело, и пусть бог благословит наш труд!

В полумраке видно было, как кто-то прослезился, кто-то тяжело вздохнул. Свет лампочки, которую Пайю держал в руке, освещал только мясистое лицо старика Зимлера.

Фабрикант нагнулся, взял лопату, захватил целую кучу угля, крякнул, как заправский грузчик, и, без усилия поднеся ношу к печи, резким движением швырнул уголь в топку. Лопата звякнула о каменную кладку. Затем он выпрямился, лицо его побагровело, он одернул сюртук и передал лопату Миртилю, который выступил вперед.

Каждый из присутствующих, когда подходил его черед, молча брал лопату из рук соседа и бросал уголь в жерло печи. Даже Лора и Жюстен с помощью дядя Жозефа и старика Блюма швырнули по кусочку угля. Пайю, стиснув зубы, освещал шахтерской лампочкой эту церемонию.

Все шло печально и в полной тишине, как на похоронах. Для ткачей уголь — всегда частичка священной земли, а на пороге зимы тысяча восемьсот семьдесят второго года у этих людей было более чем достаточно поводов для печали.

Наверху посветлело; шахтерская лампочка померкла. Когда хозяева направились к мастерским, дядя Блюм потянул Жозефа за рукав:

— Пойди скажи, чтобы они шли сюда.

Все, не скрывая удивления, последовали за дядюшкой Блюмом и удивились еще больше, когда он сорвал рогожу, прикрывавшую вход в его сторожку. Открылась дубовая дверь, совсем новая, только что покрашенная. На ней блестела медная дощечка. Блюм зажег спичку и спросил:

— А ну-ка, что здесь такое написано, а?

— Дядя! — не сдержался Жозеф.

На медной дощечке черными огромными буквами было выгравировано: «Склад». Дядя вытащил из кармана ключ, отпер дверь, опять чиркнул спичкой, влез на табуретку и зажег большую висячую лампу. Комнату залил яркий свет. В глубине склада качалась вторая медная лампа. Вдоль комнаты стояли четыре длинных дубовых стола. По стенам, выкрашенным клеевой краской, шли в несколько рядов дубовые полки, способные выдержать тяжесть многих десятков штук сукна. На чердак вела лестница. Паркет был натерт. Пахло чистотой, свежестью, мастикой.

— Дядя! — снова крикнул Жозеф и крепко обнял Блюма.

Гийом ждал очереди, чтобы последовать его примеру, но «склад» отходил в ведение Жозефа.

— Невероятно! Прямо невероятно! — бормотали старики Зимлеры, обходя помещение.

Дяде Блюму удалось наконец вырваться из крепких объятий Жозефа.

— Да ведь вы еще не все видели!

Они вошли в соседнюю комнату. Дневной свет окреп, лампу не зажигали. Середину высокой квадратной комнаты занимал круглый стол, покрытый зеленым сукном. Против окна стояли, сдвинутые вплотную, два письменных стола красного дерева с полочками для бумаг. Вдоль стены шел большой шкаф для картотеки. Между двух подсвечников, на деревянной каминной доске, выкрашенной под мрамор, красовались бронзовые часы в стиле ампир. На столе стояла еще одна керосиновая лампа. Четыре кресла и четыре стула, обитые кожей, манили к трудам и размышлениям. Гийом подошел к письменному столу: чернильницы были доверху налиты красными и черными чернилами, новые перья лежали на суконных вытиралках.

— Ваша контора, господа! — провозгласил дядя Блюм, покраснев до ушей.

— Это все ты, Вильгельм? — воскликнул Ипполит и подошел к шурину. — Все ты, Вильгельм? Так знай же, что ты стоишь больше нас всех! — И он заключил хромого в свои мощные объятия.

Даже сам Миртиль был растроган. Дядя Вильгельм, немножко помятый родственными ласками, пытался объяснить:

— Это мой подарок… на новоселье… Пустяки, не стоит и говорить… Кроме мебели, я все сделал своими руками.

Пошли позвать дам. Снова начались восторженные восклицания. Тетя Бабетта слова не могла вымолвить — так ее поразили великодушие и скрытность супруга. Но и она втайне от мужа принесла целую корзинку эльзасских печений — образец ее кулинарного искусства — и тоже произвела впечатление. Дети сели за стол.

Так в ноябрьское утро тысяча восемьсот семьдесят первого года произошло торжественное открытие фабрики и конторы нового торгового дома Зимлеров в Вандевре.

Он толкнул калитку; зазвенел колокольчик. Он вошел в сад Лепленье.

Жозеф откладывал этот визит в течение полугода. Зимлерам уже давно сообщили о неудачной попытке господина Лепленье защитить их в Коммерческом клубе. Да и сам защитник при встречах не забывал отвесить вежливый, но холодный поклон. Однако у Зимлеров не было ни досуга, ни желания знакомиться с ним поближе.

На звон колокольчика отозвались лаем сразу несколько собак, а на повороте аллеи появилась молодая девушка. В руках она держала садовые ножницы и несколько срезанных, еле-еле покрытых зеленью веточек. Жозеф не знал девушки, но ни на минуту не усомнился, что это Элен Лепленье. Такой она и должна была быть. Он снял круглую шляпу и пошел к ней навстречу между двух шпалер розовых кустов, усеянных первыми бутонами. Девушка остановилась и с улыбкой посмотрела на него. Быть может, и до Элен Лепленье дошли слухи о существовании Жозефа Зимлера.

— Мадемуазель… господин Лепленье дома? Могу я его видеть?

— Пройдемте со мной, я сейчас узнаю.

Эти слова девушка произнесла степенным, сдержанным тоном. Жозеф был поражен ее решительной, пожалуй, даже несколько резковатой походкой и гибкой округлостью ее крепкой талии. На юбке из светло-коричневой тафты был завязан сзади широкий бант из той же материи. Подол платья шуршал по плотно укатанному гравию, обдавая ноги Жозефа теплым ветерком.