Жан-Ришар Блок - «…и компания»

Надо сказать, что до Зимлера Элен еще никогда в жизни не встречала людей, целиком отдававшихся какому-нибудь делу. Тем гибельнее была боль, которую должна была испытать, отказываясь от счастья, такая женщина, как Элен — сама молодость, бурлящая соками жизни.

Посещение Зимлеров, один-единственный взгляд, который она, дочь бывшего фабриканта, бросила на эту фабрику — неумолимого, глухого ко всему молоха, — решил все. Она запомнила, навсегда запомнила ту встречу. Элен знала теперь, что разделяет их, знала, какой ценой купил бы он свое счастье с ней. Подводя этот жестокий итог, она упустила только одно: ее, Элен, отделяло от Жозефа не меньшее расстояние и не меньше помех, чем Жозефа от нее.

Когда члены семьи Лепленье сидели за кофе, Жюльен и в самом деле коснулся этого вопроса.

— Знаешь ли, дорогая, — сказал он с не оставлявшей его в трудные минуты чисто драгунской откровенностью, — по городу о тебе ходят нелепые, я бы сказал, даже гнусные слухи. Надеюсь, ты разрешишь мне исхлестать в кровь физиономию первого же подлеца, который осмелится заговорить при мне о твоем браке с этим… как его… Зимлером?

— Не думаю, чтобы господин Зимлер имел такие намерения, — возразила Элен. — Но если он в один прекрасный день сделает мне честь своим предложением, тогда я попрошу тебя объяснить, что препятствует браку Жозефа Зимлера с дочерью господина Лепленье. Мне любопытно будет это узнать…

Она захлопнула книгу и ушла к себе, оставив в столовой сраженного изумлением брата и господина Лепленье, переходящего от самого неумеренного веселья к весьма неумеренному негодованию.

«Руби якорный канат! — прорычал вдруг Джонатан Корсар, осыпая чудовищными проклятиями юного своего помощника, кавалера де Линдэ, и не спуская с него глаз. — Руби, говорят тебе, якорный канат! Так оно будет лучше Для брига, да и для тебя самого».

Маневр, рекомендуемый в столь энергичных выражениях «Голландским пиратом», нашел тем более восторженный отзвук в душе юного читателя, что странное судно Зимлеров, на котором Жюстен плавал юнгой, неоднократно осуществляло эту операцию. Маневр был испытанный. И хотя мгновенная слабость Жозефа, который чуть было не бросил якорь в тихой гавани Пасс-Лурдепа, стала теперь полузабытым воспоминанием, все же командиры «Торгового дома Зимлера» не раз перерубали якорные канаты.

Ничто не мешало всему вандеврскому флоту последовать этому благому примеру, но фабриканты сукна предпочитают отстаиваться в спокойных водах. Ну что ж, всякому свое!

Бриг Зимлеров пускался в плавание в любую погоду, ставя под угрозу судьбу всего экипажа, — здесь никто по считался с боем склянок, здесь не покидали палубы, не дремали на вахте и возвращались домой, только когда вода уже захлестывала судно и нос тяжело груженного корабля зарывался в прибрежный песок.

На другой странице «Голландского пирата» Джонатан Корсар обращался к своему бесстрашному, но изящному и чувствительному помощнику со следующими словами:

«Итак, птенец, ты решил вернуться в родные края, дабы вступить в брак? Как знаешь! Но я в тот же день вычеркну тебя из состава нашей команды. А я-то думал, что ты настоящий корсар. Подруга моряка — рыбачка, а пирату подруга — смерть. Ты мне не друг отныне!»

Что же удивительного, что после сто семьдесят третьей золотообрезной страницы «Голландский пират» вдруг перестал интересовать юного читателя, то есть с того самого момента, когда кавалер де Линдэ под влиянием благочестивой и благодетельной мадемуазель де Сэн-Люн покидает пиратский бриг, становится верным слугой короля, ведет его фрегат против корсаров и хладнокровно наблюдает, как на горящем корабле гибнут, богохульствуя и кляня его, бывшие товарищи по разбою.

В четырнадцать лет Жюстен уже знал, что в действительности подобные вещи происходят не совсем так — во всяком случае, не так захватывающе интересно, как в начале истории о корсарах, но зато и не так скучно, как в конце ее. Чтобы убедиться в этом, достаточно было поднять глаза: прямо перед окном высилось трехэтажное кирпичное здание новой прядильной, свежепокрытое ослепительно белой известкой. А стоило немножко высунуться и взглянуть налево — и метрах в двухстах паутина лесов и визг лебедок вполне недвусмысленно говорили о расширении главного здания фабрики. Бригу повезло. Он ушел в открытое море один, а назад вернулась целая эскадра.

— Жюстен! — раздались детские голоса.

— Ютьен! — пропищала самая маленькая. Дверь задрожала под ударами ног. Кавалер де Линдэ положительно становился нелюдимым. Жюстен бросил книгу и открыл дверь. Лора, прелестный и стройный чертополох, с пугливыми темными глазами, появилась на пороге, за ней следовала рыженькая толстушка лет трех, живой портрет Элизы. Она ухватила «Ютьена» за рукав и потащила в тенистый дворик.

— Давай игьять, Ютьен.

Четырехугольный, посыпанный гравием и обсаженный лавровишневыми кустами и жасмином дворик лежал между северным и южным полюсами, и на его пятидесяти квадратных метрах помещались Старый и Новый Свет, с пяток самых настоящих необитаемых островов, индийские джунгли, пампасы, африканские леса, сибирские степи и бушующая стихия океана. Ворота — по большей части Магелланов пролив — вели на смежный двор, где жили дядя Жозеф с тетей Элизой. Тетя Элиза не любила ни деревьев, потому что, как всем известно, они во множестве привлекают мошкару, ни вьющихся растений, потому что в них гнездятся мыши, и дворик ее был гладко вымощен камнем. Он представлял собой цивилизацию, которая граничила с наводящей ужас первобытностью джунглей и пампасов.

— Посмотри, Ютьен, — торжествующе прошепелявил мальчуган с румяной доверчивой мордашкой. Он нацепил себе на голову бумажную треуголку, потом живо, как котенок, прикрыл свое пухлое личико белой бумажной маской и высунул в отверстие язык.

— Опять тебе влетит, — недовольно сказал Жюстен. Он сорвал с малыша треуголку, быстро развернул бумагу. — Вот дурак-то! — закричал он, заметив на одном из сгибов священные слова:

Черное сукно

Сукна для духовных особ, офицеров и т. д.

Контора и склад: Париж, улица Клери, № 76

Зимлер и Ко в Вандевре (Бывший Торговый дом в Бушепдорфе, Верхний Рейн)

Вандевр, 187… год

А. и Я. Штерн.

Шутить с фирменными бланками не полагалось, и Жюстен охранял их не только из-за официального запрета, но и потому, что сам питал к ним глубокое уважение. Он знал, что эти жирные и тоненькие знаки, эти черные заглавные буквы, эти шрифты и эти курсивы нечто большее, чем просто печатный бланк.

До сих пор в его ушах звучал мощный, как вздох кузнечных мехов, возглас Ипполита: «Наконец-то!» Это было сказано как-то зимним вечером в столовой старого дома. Ни Жюстен, ни Лора сначала не поняли, что означало это «наконец-то», но последствия его не замедлили развернуться у них на глазах: растерянный, багровый и задыхающийся дядя Жозеф вышел из гостиной, где через полуоткрытые двери виднелась распростертая в полуобмороке Элиза, рыдания которой заполняли весь дом, — как будто где-то совсем рядом резали корову. Затем толстушка бросилась в объятия Минны, потом Гермины и наконец, с особо громогласными рыданиями, в объятия решительной, но сдержанной Сары.