Франц Кафка - Письма к Фелиции

Мне и самому становится противно, Фелиция, при мысли, что по утрам, когда Ты, более или менее выспавшись, свежая и отдохнувшая, в ожидании приятного дня сидишь за завтраком, Тебе день за днем, словно вести из преисподней, приносят и вручают мои треклятые письма. Но как мне быть, Фелиция? В последних Твоих письмах и открытках я не чувствую Твоей близости, Твоей опоры, Твоей убежденной решимости, а не будучи уверенным во всем этом, я не могу ощутить ни малейшей внутренней связи с Твоими родителями, дабы к ним обратиться, ибо это Ты, всецело и только Ты являешь для меня единственную и сущностную мою сопряженность с людьми, и только Тебе суждено являть ее в будущем. Поэтому я должен дождаться ответа на мое вчерашнее письмо. Неужели Ты не понимаешь моего положения, Фелиция? Я страдаю куда сильней, чем я это показываю, что, впрочем, само по себе, как бы много оно для меня ни значило, нисколько не оправдывает меня в моих собственных глазах.

Твой Франц.

Любимая Фелиция, только в последнем письме я снова Тебя узнал. А то Ты была как за облаками – еще и в понедельничном письме (которое, вероятно, из-за недоплаты почтового тарифа я получил лишь сегодня, в четверг), и в первом письме от вторника… Господину из вашего пансиона лучше графологию забросить вовсе. Я, безусловно, не «весьма решителен в своих действиях» (разве что это Ты так сочтешь), далее, я отнюдь не «чрезвычайно чувственный», а напротив, имею врожденную и ярко выраженную тягу к аскетизму, я не добросердечен, я хотя и «бережлив», но как раз не «поневоле», «а вообще-то щедрым» меня тем более никак назвать нельзя, и со всем остальным, что этот провидец Тебе успел наговорить, а Ты не успела запомнить, дело обстоит, скорей всего, точно так же. Даже «художественные наклонности» – и то невпопад, больше того – из всех неправд это самая злостная неправда. Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии. Недавно в «Истории бесовских верований» я прочел про такой случай: «У одного монаха был такой дивный, сладкозвучный голос, что слушать его было большое наслаждение. Когда в один прекрасный день священник эту лепоту услышал, он сказал: это голос не человека, а дьявола. И в присутствии изумленных свидетелей принялся беса изгонять, и бес изошел, после чего мертвец (ибо это было человеческое тело, оживленное не душой, но дьяволом) рухнул наземь и стал смердеть». [81]Вот такая же, очень похожая связь между мной и литературой, разве что моя литература не так благозвучна, как голос того монаха. – Но, конечно, нужно быть совсем уж изощренным графологом, чтобы разглядеть все это в моем почерке.

В компанию к Твоему графологу посылаю Тебе критика. В «Литературном эхе» вышла недавно рецензия на «Созерцание». Рецензия очень благожелательная, но в остальном ничем не примечательная. Только одно место бросилось мне в глаза, там в ходе разбора вдруг говорится: «холостяцкое искусство Кафки…» Что Ты на это скажешь, Фелиция?

Франц.

А теперь, Фелиция, наконец-то успокойся. Сейчас лето, у Тебя отпуск, тревог не должно быть ни в доме, ни на улице. Твоим родителям я сообщил неизбежное; было нелегко связать необходимое с достоверным таким образом, чтобы родители могли это прочесть и осознать, но мне как-то это удалось, хоть, возможно, только наполовину. По крайней мере между нами уже не будет больше разговоров о страхе и тревогах, все, что от этого еще осталось, надо просто перетереть зубами. Разумеется, со своими упреками в последних письмах я по большей части был не прав, не хочу говорить об этом подробно, упреки эти вызваны были не только обидой на отдельные места в Твоих письмах, они шли от какого-то более глубокого страха. Оставим сейчас это! Я нашел средство больше Тебя подобными вещами не донимать. А именно – я записываю то, что не могу не написать, но больше не отсылаю, [82]может, когда-нибудь настанет благостное время, когда мы без помех прочтем это сообща и успокаивающий взгляд, подкрепленный пожатием руки, наверно, да нет, наверняка сумеет устранить все быстрее и легче, чем медленно поспешающие из Вестерланда письма. Последние из причиненных мною Тебе страданий прими, Фелиция, как часть своего уже начинающегося самопожертвования, которое с неизбежностью означает для Тебя союз со мной. Ничего другого я сказать не могу.

И не пиши мне больше так много. Большая переписка – признак того, что что-то не в порядке. Мир и лад не нуждаются в письмах. Само по себе то, что я стал Твоим женихом в глазах всех, ничего ведь не изменило, но все же это знак, что всем внешним проявлениям сомнения и страха отныне положен конец. В связи с чем и надобность в столь частой переписке отпадает, необходимо только соблюдать неукоснительную, скрупулезно рассчитанную регулярность писем. Ты удивишься, до чего вялый, хотя и пунктуальный корреспондент из меня получится, когда я стану Твоим женихом. Между нами начнут устанавливаться все более прочные связи, в сравнении с которыми письма будут просто смешны.

Франц.

…В сегодняшнем Твоем письме мне бросилось в глаза, что по крайней мере в одном отношении мы полные противоположности. Тебя радует, Тебе нужно устное, непосредственное общение, Ты в нем вся оживаешь, тогда как письма Тебя угнетают и сбивают с толку, для Тебя это просто неполноценная замена беседе, а в большинстве случаев даже не замена, на многие мои письма Ты, по сути, не ответила, причем не ответила, что при Твоей доброте и отзывчивости несомненно, только по той причине, что писание писем Тебе претит, с каким бы удовольствием Ты, к примеру, ни поговорила бы на ту или иную тему.

А у меня все совершено наоборот. Мне претит разговор. Что бы я ни сказал – все мне кажется не так. В моих глазах все мною сказанное по вине одной только устной речи лишается серьезности и настоятельности. На мой взгляд, оно просто и не может быть иначе, потому что на устную речь беспрерывно влияют тысячи внешних обстоятельств и тысячи внешних помех. Потому я и молчалив – не только вынужденно, но и по убеждению. Только письмо представляется мне надлежащей формой высказывания и останется ею и впредь, даже когда мы будем вместе. Только устроит ли Тебя, кто по натуре склонен говорить и слушать, в качестве моего сущностного, единственного (правда, сугубо и всегда только Тебе адресованного) сообщения все то, что мне дано будет написать?

Франц.

Недосказанностей, вероятно, не осталось, Фелиция, по этой части не бойся, однако самое важное Тобою, пожалуй, все-таки понято не до конца. Это не упрек, тут нет и тени упрека. Ты сделала все, что в силах человеческих, но постичь то, чего в Тебе самой нет, Тебе не дано. Никому не дано. Мне одному жить со всеми своими тревогами и страхами, извивающимися в душе, точно змеи, мне одному не отрывать от них глаз, мне одному знать, что там с ними и как. Ты узнаёшь о них только от меня, из моих писем, и все, что Тебя достигает, все, что до Тебя доходит, по степени ужаса, неотвязности, грандиозности и неодолимости достигает Тебя в ослабленном виде и имеет к действительности отношение куда более отдаленное, чем написанное мною, хотя уже и написанное мною отдалено от действительности безмерно и необозримо. Я очень ясно вижу это, когда читаю Твое милое, такое спокойное и надежное вчерашнее письмо, которое Ты писала, должно быть напрочь позабыв мой облик, каким он запомнился Тебе в Берлине. Тебя ждет отнюдь не жизнь тех праздно расхаживающих счастливцев, которых Ты наблюдаешь в Вестерланде, не веселая болтовня взявшись под ручку, а монастырская, келейная жизнь подле сумрачного, печального, молчаливого, недовольного, болезненного субъекта, который, что само по себе будет представляться Тебе безумием, незримыми цепями прикован к незримой литературе и кричит при малейшем к нему приближении, ибо усматривает в этом посягательство на свои цепи.