Анри Шарьер - Ва-банк

Бездумно и без устали я швырял нож, застревающий в мягкой коре, пока не заметил, что солнце клонится к западу. Теперь оно слепило меня, и я решил переменить позицию. И тут заметил, что по дороге ко мне приближается… смерть.

Посланцы смерти шли с опущенными головами, лица их были скрыты под черным крепом. Но я узнал их, несмотря на траурные одежды, — вон тетушка Онтин, а вон Антуанетта, бабушка, мать отца, а там, позади, мужчины. Да, отец и оба моих дедушки, все в черном.

Я не мог пошевелиться, не мог и шага сделать навстречу, казалось, кровь застыла в моих жилах. Они тоже остановились, метрах в десяти от меня. Похоже, они боятся или стыдятся чего-то. Да, именно так. Боятся подойти ко мне и сказать то, что я и так уже знаю, потому что ощутил сердцем: «Мама умерла».

Война закончилась. Меня отправили в школу в Крэст, где мне предстояло подготовиться к вступительным экзаменам в коллеж на отделение технического и промышленного дизайна.

Вел я себя в школе отвратительно. Грубил всем подряд и ссорился с товарищами. Играл в регби, в драках и схватках пощады не просил, но и сам никому не давал спуску.

Впрочем, учился я все эти шесть лет прекрасно, особенно хорошо успевал по математике. Но за поведение мне всегда ставили «плохо». Раз или два в месяц, всегда по вторникам, устраивал драку. Вторник был днем, когда родителям разрешали навещать учеников.

Приезжали мамы, кормили своих сыночков вкусным завтраком и, если погода была хорошая, прогуливались с ними в парке под каштанами. Всякий раз я давал себе клятвенное обещание, что не буду даже смотреть в их сторону, и всякий раз поднимался в библиотеку и наблюдал за ними из окна. Наблюдения позволили мне выявить два рода поведения моих сверстников, от обоих я впадал в неописуемую ярость.

У нас учились мальчики из разных семей, в том числе и те, чьи матери были плохо или бедно одеты. Сыновья стыдились их. Свиньи, мерзавцы, стыдились собственных матерей! Ото было очень заметно. Вместо того чтобы бродить по двору взад и вперед, они усаживались куда-нибудь в укромный уголок на скамеечку и не сходили с нее. Они прятали своих матерей от товарищей. Проучить такого придурка, затеять с ним ссору было плевым делом. Допустим, я видел, что кто-то из мальчиков отсылал свою мать домой пораньше и заходил потом в библиотеку. Я тут же подскакивал к нему.

— Эй, Пьеро, а чего это твоя мать так рано ушла?

— Куда-то опаздывает.

— А вот и врешь! Я знаю, почему ты ее отослал. Потому, что стыдишься ее. И только попробуй сказать мне, что это не так, придурок!

В драках, как правило, победителем выходил я. Я так часто дрался, что сильно окреп физически. И даже когда доставалось мне, не ныл и не жаловался, мне это почти нравилось. Ребят слабее себя никогда не задирал.

Другой тип мальчиков, который приводил меня в ярость и с которым я дрался особенно отчаянно, были хвастуны. К этим мальчикам приезжали, как правило, миловидные, нарядно одетые мамы. Когда тебе шестнадцать или семнадцать и ты гордишься такой мамой, тебе хочется, чтобы все видели тебя с ней, и вот они гордо прогуливали своих мам по двору, держа их под ручку и кривляясь и пыжась так, что меня начинало тошнить.

Я улучал момент и набрасывался на хвастуна.

— Ты что это расхаживаешь тут, как цапля на параде, а, обезьяна? Можно подумать, твоя мамаша одевается по моде. Да она о ней и представления не имеет! Моя была куда красивее, наряднее и благороднее. И носила настоящие драгоценности, а не подделки, как твоя! Тьфу, прямо смотреть противно! С первого взгляда каждому дураку ясно — подделка она и есть подделка!

В большинстве случаев хвастун, не дождавшись конца этой обличительной фразы, кидался па меня и бил по лицу. Я дрался отчаянно, кусался, лягался, использовал и ногти, и колени, а в груди моей поднималась волна яростной радости, и мне казалось, что сейчас я колочу всех матерей, которые осмелились быть привлекательнее моей мамы.

Я не мог сдержаться, это странное, неудержимое чувство гнева начало пробуждаться во мне, как только умерла мать, лет в одиннадцать. В одиннадцать вы еще не понимаете, что значит смерть, не в состоянии принять ее. Вот если какой-нибудь старик умирает, тогда другое дело. Но моя мама, такая молодая, ангел доброты и красоты, как может она умереть?..

Из-за этих бесконечных драк жизнь моя круто переломилась.

Тот парень был с претензией, страшно гордился, что ему уже девятнадцать, заносился и оттого, что прекрасно успевает по математике. Он был высокий, очень высокий и сильный, хотя при этом не очень преуспевал в играх, был отъявленным зубрилой. И вот однажды во вторник он позволил себе лишнее. К нему приехала мать — высокая, тоненькая, в белом платье в синий горошек. Точь-в-точь такое было у моей мамы. Нарочно не придумаешь! Еще на ней была кокетливая шляпка с вуалью, за белой тончайшей сеточкой таинственно сверкали огромные черные глаза.

И вот этот детина начал прогуливаться с ней по двору под ручку: взад-вперед, туда-сюда, ну прямо как маятник мотался. И еще они все время целовались, как любовники какие-то, а не мать с сыном!

Наконец он остался один, и я приступил к делу.

— Ты, конечно, восьмое чудо света, это мы знаем. Тебе прямо в цирке выступать. Вот уж не ожидал.

— Да что с тобой, Анри?

— Со мной? Ничего особенного. Просто хотел тебе сказать, что ты выставляешь свою мамашу, точно медведя в цирке. Нашел чем хвалиться. Да твоя мать просто барахло по сравнению с моей. А манеры у нее, как у шлюхи, которых я видел на бульваре летом.

— А ну, бери свои слова обратно, и немедленно, иначе так разукрашу, что себя не узнаешь. Ты же знаешь, рука у меня тяжелая. Извинись!

— Ага! Хочешь отвертеться! Не выйдет! Я знаю, что ты сильней меня, так что давай устроим дуэль. Драться будем на циркулях. Иди за своим, я свой тоже сейчас притащу. Если ты не дерьмо и не трус, жду тебя через пять минут за туалетами.

— Буду там.

Через несколько минут он рухнул на землю. В груди под сердцем у него застрял мой циркуль.

Мне было семнадцать. Чиновник из магистрата, где разбиралось дело, посоветовал отцу отправить меня служить на флот, только так можно было избежать суда. И вот я дал подписку на три года.

Отец не ругал и не упрекал меня за этот серьезный проступок.

— Насколько я понял, Анри, — сказал он, — это ведь именно ты предложил драться на циркулях, потому что знал, что противник слабее тебя?

— Да, папа.

— И видишь, какие неприятные последствия. Только подумай, как бы огорчилась мама, будь она жива.

— Не думаю, что я бы ее огорчил.

— Почему же, Анри?

— Я дрался за нее.

— Не понимаю,

— Не выношу, когда эти дураки похваляются своими мамашами!

— Знаешь, что я скажу тебе, Анри? Это вовсе не за нее ты дрался. И раньше тоже. Не любовь тому причиной, а твой эгоизм. Раз судьба отняла у тебя мать, ты хочешь, чтобы и у других мальчиков матерей не было. И если бы ты обладал сердцем твоей матери, то радовался бы, видя счастье других. А теперь сам себя наказал на целых три года, легкими эти годы не будут. И я тоже наказан — сын мой будет вдали от меня. — И тут он произнес слова, которые накрепко врезались мне в память: — И знаешь, что еще, мой дорогой мальчик, осиротеть можно в любом возрасте, в любом… Помни это.