Анри Шарьер - Ва-банк

— Благодаря информации, полученной мной от Шарьера, я смог произвести несколько арестов. Что же касается обстоятельств, связанных с убийством, то я ничего о них не знаю. Но говорят (Боже, как часто слышал я это «говорят» во время моего процесса!), что будто бы Шарьер стал орудием в руках неизвестных мне личностей, которым претила его тесная связь с полицией.

Так вот в чем состоял, оказывается, мотив убийства! Я убил Ролана Леграна во время ссоры за то, что он распространял по Монмартру слухи о моих связях с полицией.

Но все судьи, за исключением мэтра Роббе, вовсе не намеревались так сразу глотать эту дурно пахнущую наживку. Почуяв, что здесь не все чисто, они направили дело на доследование в следственный отдел магистрата.

Шайка негодяев пришла в ярость. Им потребовались новые свидетели, и они посыпались, как из рога изобилия. Их находили в тюрьме, среди заключенных, чей срок уже подходил к концу. Однако доследование не смогло выявить никаких новых фактов, абсолютно ничего, дающего ключ к тому, чтобы придать делу новый поворот.

И, в конце концов, это грязное варево возвратили в суд в том же виде.

Но тут грянул гром среди ясного неба. Случилось прежде небывалое — общественный обвинитель, чей долг перед обществом сводится к тому, чтобы засадить за решетку как можно больше сомнительных личностей, брезгливо дотронулся кончиками пальцев до бумаг, тут же бросил их обратно на стол и заявил:

— Не желаю участвовать в этом деле. Оно плохо пахнет, здесь все сфабриковано. Передайте его кому-нибудь другому.

… На бульваре становилось прохладно. Я встал со скамейки, приподнял воротник плаща, потом снова сел, в той же позе — заложив руки за спину, как сидел некогда на скамье подсудимых в июле 1931 года на первом своем суде. Да, я не оговорился. Суда было два. Первый в июле, второй в октябре.

Слишком уж это было хорошо, чтоб хорошо кончиться, Папи! И зал суда не был кроваво-красным и напоминал не бойню, а скорее огромный будуар. В ярком свете июльского солнца, бьющего сквозь окна, ковры и мантии судей казались бледно-розовыми. Судьи добродушно улыбались, председатель суда со скептической гримасой на лице читал отрывки из дела, а заседание начал следующими словами:

— Шарьер Анри, поскольку обвинительный акт не вполне совпадает с тем, что нам хотелось бы в нем увидеть, не будете ли вы столь любезны объяснить суду, как в действительности обстояло дело?

Нет, слишком хорошо все это началось, Папи, чтобы кончиться так же. Судьи вели процесс беспристрастно, председатель спокойно и последовательно доискивался до истины, задавал подставным свидетелям каверзные вопросы, терзал Гольдштейна, указывал на противоречия в его показаниях и разрешал мне и моим адвокатам загонять его в угол. Все это было слишком прекрасно, Папи…

Первый важный свидетель, уже обработанный полицией, — мать. Не думаю, что она играла им на руку в силу рокового стечения обстоятельств. Наверное, это получилось случайно. Теперь она уже не утверждала, что слышала, как умирающий сказал «Папийон Роже» или что он добавил, будто бы его друг Гольдштейн не знал этого Папийона. Теперь, оказалось, она слышала вот что: «Это Папийон. Гольдштейн его знает». Она опустила «Роже» и добавила: «Гольдштейн его знает» — слова, которых не слышали прежде ни комиссар Жирарди, ни инспектор Гримальди.

Кстати, мэтр Готра, адвокат, хотел заставить меня просить у матери убитого прощения. Я сказал ей:

— Мадам, я не должен просить у вас прощения, поскольку я не убивал вашего сына. Я просто выражаю глубочайшее соболезнование вашему горю.

Впрочем, ни Жирарди, ни Гримальди не изменили своих первоначальных показаний. Твердили по-прежнему: «Это был Папийон Роже», и все тут.

Настал черед главного свидетеля обвинения — Гольдштейна. Он сделал в общей сложности пять или шесть заявлений: три из них пошли в ход. Каждое обвиняло меня, неважно, что все они были противоречивы, но всякий раз добавляли еще один кусочек к мозаике, выкладываемой полицией. Этот гаденыш до сих пор стоит передо мной, как живой, и говорит тихо, низким голосом, едва поднимая руку при словах «Клянусь говорить правду и только правду». Едва он закончил, как за него взялся мэтр Беффе.

— Гольдштейн, сколько раз вы «случайно» встречались с инспектором Мейзо? По его утверждениям, он встречался с вами чисто случайно и говорил, причем несколько раз. Все это весьма странно, Гольдштейн. Первый раз вы заявили, что вам ничего об этом деле не известно, внезапно вспомнили, что знаете Папийона, потом сказали, что встретили его в ночь преступления уже после того, как оно произошло. И он якобы попросил вас зайти в больницу и узнать, как там Легран. Как вы объясните все эти противоречия?

Гольдштейн ответил коротко:

— Страхом. Все на Монмартре знают, как опасен Папийон.

Я сделал протестующий жест, и председательствующий сказал:

— Подсудимый, у вас есть вопросы к свидетелю?

— Да, господин председатель. — И я перевел взгляд на Гольдштейна. — Гольдштейн, повернись и посмотри мне прямо в глаза. Что заставляет тебя лгать и клеветать на меня? Может, Мейзо знает о каком-то твоем преступлении? За какое преступление ты расплачиваешься этой ложью?

Подонок весь затрясся, однако все же умудрился достаточно отчетливо выговорить:

— Я говорю правду.

Прибил бы на месте эту тварь! Я обратился к суду:

— Господа судьи! Даже господин прокурор назвал меня человеком неглупым, весьма сообразительным. Однако в показаниях этого свидетеля я выгляжу полным идиотом. Ведь если один человек признается другому, что убил его друга, это означает, что люди эти хорошо знакомы. И, напротив, если вы сознаетесь в таком проступке незнакомому человеку, это заставляет усомниться в ваших умственных способностях. Я утверждаю, что незнаком с Гольдштейном. — И, обернувшись к нему, я продолжил: — Гольдштейн, пожалуйста, назовите хоть одного человека в Париже или во всей Франции, который смог бы подтвердить, что видел нас когда-либо разговаривающими друг с другом.

— Я не знаю такого человека.

— Правильно. Теперь прошу, назовите хоть один бар, ресторан или закусочную в Париже или во Франции, где мы когда-нибудь ели или пили вместе?

— Я никогда с вами не ел и не пил.

— Прекрасно. Вы также говорили, что видели меня в ту ночь с двумя людьми. Кто эти люди?

— Я их не знаю.

— Я тоже. А теперь говорите быстро, не раздумывая, в каком именно месте мы договорились встретиться, чтобы сообщить мне о Легране после визита в больницу, и скажите, называли ли вы это место людям, с которыми ходили в больницу. И если нет, то почему?

Ответа не последовало.

— Отвечайте, Гольдштейн! Почему вы молчите?

— Я не знал, где вас потом найти. Тут вмешался Раймон Юбер.