Эрих Ремарк - Время жить и время умирать

Гребер повернулся и вышел. По обе стороны входа висели мемориальные доски с именами павших в боях. Фамилии на доске справа он знал — это были убитые в первую мировую войну. Каждый раз во время съезда нацистской партии доску украшали еловыми ветками и венками из дубовых листьев, а директор школы Шиммель произносил перед нею напыщенные речи о реванше, о великой Германии и о грядущей расплате. У Шиммеля было толстое, дряблое пузо, и он всегда потел. Доска слева была новая. Гребер ее раньше не видел. Там значились убитые в этой войне. Он прочел фамилии. Их было много; но доску сделали большую и рядом оставили место еще для одной.

Выйдя, он встретил педеля на школьном дворе.

— Вы ищете что-нибудь? — спросил старик.

— Нет. Ничего не ищу.

Гребер пошел дальше, затем что-то вспомнил и вернулся.

— Вы не знаете, где живет Польман? — спросил он. — Господин Польман, он был здесь учителем.

— Господин Польман больше не преподает.

— Это я знаю. А как его найти?

Педель сначала настороженно посмотрел вокруг.

— Да никого нет, некому услышать, — сказал Гребер. — Ну, так где он живет?

— Раньше он жил на Янплац, шесть. А живет он там теперь или нет, я не знаю. Вы его ученик, что ли?

— Да. Директор Шиммель все еще здесь?

— Конечно, — удивленно отозвался педель. — Конечно. Почему же ему не быть?

— Правильно, — сказал Гребер. — Почему?

Он пошел дальше. Через четверть часа он понял, что потерял направление. Туман стал гуще, и Гребер заплутался в развалинах. Все они были похожи друг на друга, и одну улицу не отличишь от другой. Странное это было чувство — словно он заплутался в самом себе.

Гребер не сразу нашел дорогу на Хакенштрассе. Вдруг подул ветер, туман всколыхнулся, и, одна за другой, побежали волны, словно это было беззвучное призрачное море.

Гребер подошел к дому своих родителей. Опять никаких сведений; он уже решил было двинуться дальше, но его остановил какой-то странно-гулкий и протяжный звук. Как будто его издавали струны арфы. Гребер огляделся. Звук донесся снова, но более высокий и жалобный, точно в этом море тумана звонил незримый буек. Звук повторялся то на высокой, то на низкой ноте, неравномерный, и все же почти через равные промежутки; казалось, он доносится откуда-то сверху, с крыш, словно там кто-то играл на арфе.

Гребер удивленно слушал. Затем постарался проследить направление звуков, но так и не нашел их источника. Они были повсюду, неслись со всех сторон, певучие и настойчивые, иногда поодиночке, иногда в виде арпеджио или неразрешенного аккорда, полного безысходной печали.

«Наверно, это комендант, — решил Гребер. — Этот сумасшедший — больше некому». Он подошел к дому, от которого остался только фасад, и распахнул дверь. Какая-то фигура сорвалась с кресла, стоявшего за ней. Гребер заметил, что это то самое зеленое кресло, которое торчало раньше среди развалин родительского дома.

— Что случилось? — спросил комендант резко и испуганно.

В руках у него ничего не было. А звуки продолжались.

— Что это? — спросил Гребер. — Откуда?

Комендант приблизил влажное лицо к лицу Гребера.

— А… а… это вы… тот самый солдат… защитник отечества! Что это? Разве вы не слышите? Это заупокойная по тем, кто погребен здесь. Откапывайте их! Откапывайте! Прекратите убийства!

— Чепуха! — Гребер посмотрел вверх, в поднимающийся туман. Он увидел что-то вроде телефонного провода, ветер относил его, и каждый раз, когда провод возвращался, слышался загадочный звук гонга. И вдруг он вспомнил о рояле с оторванной крышкой, который висел высоко наверху между развалинами. Провод, должно быть, ударял по открытым струнам.

— Это рояль, — сказал Гребер.

— Рояль! Рояль! — передразнил его комендант. — Да что вы понимаете, вы, закоренелый убийца! Это колокол мертвых, и ветер звонит в него! Небо взывает его голосом о милосердии. Слышите вы, стреляющий автомат, о милосердии, которого больше нет на земле! Что вы знаете о смерти, вы, разрушитель! Да и откуда вы можете знать? Те, кто сеет смерть, никогда ничего о ней не знают. — Он наклонился вперед. — Мертвые повсюду, — прошептал он. — Они лежат под обломками, их руки раскинуты и лица растоптаны, они лежат там, но они воскреснут и они будут гнаться за вами… — Гребер отступил на улицу. — Гнаться… — бормотал комендант ему вслед. — Они будут обвинять вас и судить каждого в отдельности.

Гребер уже не видел его. Он только слышал хриплый голос, который звучал из вихрей тумана. — Ибо то, что вы сделали последнему из моих братьев, вы сделали мне, — говорит господь…

Гребер пошел дальше.

— К черту, — бормотал он. — Иди к черту, сам себя хорони под развалинами, на которых ты сидишь, как зловещий ворон, — Он шел все дальше. «Мертвецы! — думал он с горечью. — Мертвецы! Мертвецы! Хватит с меня мертвецов! И зачем только я сюда вернулся? Может быть, для того, чтобы почувствовать, как где-то в этой пустыне все-таки еще трепещет жизнь?»

Он позвонил. Дверь тут же открылась, точно кто-то за ней караулил.

— Ах, это вы, — удивленно проговорила фрау Лизер.

— Да, я, — ответил Гребер. Он ожидал увидеть Элизабет.

В ту же минуту она вышла из своей комнаты. На этот раз фрау Лизер безмолвно отступила.

— Входи, Эрнст, — сказала Элизабет. — Я сейчас буду готова.

Он последовал за ней.

— Это и есть твое самое светлое платье? — спросил он, взглянув на ее черный джемпер и черную юбку. — Разве ты забыла, что мы собирались выйти сегодня вечером?

— Ты это серьезно?

— Конечно. Погляди-ка на меня! Ведь на мне парадный мундир унтер-офицера. Мне один товарищ его раздобыл. Я готов пойти на обман, лишь бы повести тебя в отель «Германия» — хотя еще вопрос, не пускают ли туда, только начиная с лейтенанта? Вероятно, это будет зависеть от тебя. У тебя нет другого платья?

— Есть. Но…

Гребер увидел на столе водку Биндинга.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — Забудь об этом. И забудь о соседях и о фрау Лизер. Ты никому не делаешь зла — это единственное, с чем надо считаться. А выбраться куда-нибудь тебе нужно, иначе ты с ума сойдешь. На, выпей глоток водки.

Он налил рюмку и протянул ей. Она выпила.

— Ладно, — сказала она: — Я живо буду готова. В общем, я ведь ждала тебя, но не была уверена. Может, ты забыл. Только выйди из комнаты, пока я переоденусь. А то фрау Лизер еще донесет, что я занимаюсь проституцией.

— Ну, на этом ей сыграть трудно. В отношении солдат это считается занятием патриотическим. Но я все-таки выйду и подожду тебя. На улице, не в прихожей.

Он принялся ходить перед домом. Туман стал прозрачнее, но все еще курился между стенами домов, словно там была прачечная. Вдруг звякнуло окно. Элизабет высунулась на улицу. Он увидел ее голые плечи в рамке света; она держала два платья. Одно было золотисто-коричневое, другое неопределенного цвета, темное. Они развевались на ветру как флаги.