Чарльз Диккенс - Том 11. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

— Ну-ну! — пробормотал Слайм, глядя им вслед.— Честное слово, совершенно не понимает, что это позор — иметь племянника в такой должности, как не понимал раньше, что я краса и гордость семьи! Вот какая награда за то, что я смирил свой гордый дух — такой дух, как мой! — и сам зарабатываю себе средства к жизни, а?

Он встал со стула и негодующе отшвырнул его ногой,

— И какие уж это средства! Когда сотни людей, которые в подметки мне не годятся, разъезжают в колясках и живут на доходы с собственных капиталов. Честное слово, хорошо же устроен мир!

Он встретился глазами с Джонасом, который упорно смотрел на него и шевелил губами, словно что-то шепча.

— А? — спросил Слайм.

Джонас взглянул на его подручного, который стоял к нему спиной, и, сделав неловкое движение скованными руками, показал на дверь.

— Гм! — задумчиво произнес Слайм.— Мне нечего и надеяться его опозорить по-настоящему, когда вы так далеко меня опередили. Я и позабыл.

Джонас повторил тот же взгляд и движение.

— Джек!— сказал Слайм.

— Здесь! — ответил подручный.

— Ступайте к двери дожидаться кареты. Скажете, когда она подъедет. Пожалуй, там вы мне нужней. Ну,— прибавил он, торопливо обернувшись к Джонасу, когда тот ушел,— в чем дело?

Джонас попытался встать.

— Погодите минутку,— сказал Слайм.— Это нелегко, когда кисти рук связаны вместе. Ну вот! Так! В чем дело?

— Суньте руку ко мне в карман. Сюда! В грудной карман слева! —сказал Джонас.

Он сунул руку и вытащил кошелек.

— В нем сто фунтов,— сказал Джонас; его слов было почти невозможно разобрать, так же как его лицо, бледное, искаженное мукой, нельзя было назвать человеческим.

Слайм взглянул на него, вложил кошелек ему в руку и покачал головой.

— Я не могу. Не смею. Да если б и посмел, нельзя. Эти люди внизу…

— Бежать невозможно,— сказал Джонас.— Я это знаю. Сто фунтов — за пять только минут в соседней комнате.

— Для чего это? — спросил Слайм.

Лицо арестованного, когда он подвинулся ближе к Слайму, чтобы шепнуть ему что-то на ухо, заставило того невольно отшатнуться. Однако он выслушал его. Всего несколько слов, но его лицо изменилось, когда он их услышал.

— Он при мне,— сказал Джонас, поднося руку к горлу, словно то, о чем он говорил, было спрятано в его шейном платке.— Почему вы могли это знать? С какой стати вам это знать? Сто фунтов за пять только минут в соседней комнате! Время уходит. Говорите же!

— Это было бы гораздо… гораздо почетнее для семьи,— дрожащими губами произнес Слайм.— Напрасно вы мне столько наговорили. Поменьше и для вашей цели было бы удобней. Могли бы оставить это про себя.

— Сто фунтов за пять минут в соседней комнате! — в отчаянии крикнул Джонас.

Тот взял кошелек. Джонас неверной, спотыкающейся походкой отошел к двери.

— Стойте! — воскликнул Слайм, хватая его за полы.— Я ничего об этом не знаю. Но тем и должно кончиться, к тому идет в конце концов. Виновны вы?

— Да! — сказал Джонас.

— Улики именно таковы, как только что говорили?

— Да,— сказал Джонас.

— Не хотите ли… не хотите ли… прочесть молитву, или что-нибудь такое? — заикнулся Слайм.

Джонас вырвался от него, ничего не ответив, и закрыл за собой дверь.

Слайм стал прислушиваться у замочной скважины. Затем отошел на цыпочках как можно дальше и в страхе уставился на перегородку. Его отвлекло прибытие кареты, подножку которой опустили с грохотом.

— Собирает вещи,— сказал он, высунувшись в окно, двоим полицейским, стоявшим на свету под уличным фонарем.— Приглядывайте там за черным ходом, кто-нибудь один, проформы ради.

Один из полицейских ушел во двор. Другой, усевшись на подножку кареты, вступил в разговор с высунувшимся в окно Слаймом, который, быть может, стал его начальством в силу своего уменья изворачиваться и всегда быть ко всему готовым, чем так восхищался его покойный друг. Полезная привычка для теперешней его профессии.

— Где он? — спросил полицейский.

Слайм заглянул на секунду в комнату и мотнул головой, как бы говоря: «Тут, близко; я его вижу».

— Его дело дрянь,— заметил полицейский.

— Крышка,— согласился Слайм.

Они посмотрели друг на друга, потом направо и налево по улице. Полицейский на подножке кареты снял шапку, опять надел, посвистел немножко.

— Послушайте! Чего ж он там копается? —запротестовал он.

— Я ему дал пять минут,— сказал Слайм.— Хотя прошло больше. Сейчас приведу.

Он отошел от окна и подкрался на цыпочках к стеклянной перегородке. Прислушался. За перегородкой не слышно было ни звука. Он переставил свечу ближе к ней, чтобы свет проникал за стекло.

Оказалось, что вовсе не так легко собраться с духом и отворить дверь. Однако он распахнул ее со стуком и отступил назад. Заглянув туда и еще послушав, он вошел.

Он отпрянул в испуге, когда его глаза встретились с глазами Джонаса, который стоял в углу и глядел на Слайма остановившимся взглядом. На шее у него не было платка, лицо стало землисто-бледным.

— Вы слишком рано,— малодушно захныкал Джонас.— Я не успел. Я никак не мог… Еще пять минут… еще две минуты… хоть одну!

Слайм не ответил ему, но, сунув кошелек обратно ему в карман, позвал своих людей.

Он и выл, и рыдал, и сыпал бранью, и упрашивал их, и вырывался, и слушался — все это сразу — и не мог держаться на ногах. Однако они втащили его в карету и усадили на сиденье; скоро он со стоном повалился в солому на пол кареты и остался там.

С ним были двое полицейских — Слайм сел на козлы с кучером,— но они не стали поднимать его. Проезжая мимо лавки фруктовщика, дверь которой была еще открыта, невзирая на поздний час, хотя лавка уже не торговала, один из них заметил, как сильно пахнет персиками.

Другой согласился, но потом встревожился и, быстро нагнувшись, посмотрел на арестованного.

— Остановите карету! Он отравился! Пахнет от пузырька у него в руке!

Рука сжимала его крепко — той окостенелой хваткой, какой ни один живой человек в расцвете сил и энергии не мог бы держать завоеванную им награду.

Они выволокли его на темную улицу; но ни присяжные, ни судьи, ни палач уже ничего не могли сделать, и вообще им нечего теперь было делать. Умер, умер, умер!

Осуществление заветных замыслов старого Мартина, которые он так долго таил в душе и которым так часто грозила опасность быть раньше времени раскрытыми, если бы прорвалось негодование, копившееся в нем, пока он жил у мистера Пекснифа, задержалось описанными выше событиями, хотя всего на несколько часов. Как ни был он ошеломлен — сначала известием о предполагаемой причине смерти его брата, которое дошло до него через Тома Пинча и Джона Уэстлока; как ни был затем подавлен рассказом Чаффи и Неджета и всеми событиями, закончившимися смертью Джонаса, о которой ему немедленно сообщили; как ни расстроило его планов и надежд нагромождение всех этих происшествий, вставших между ним и его целью,— однако самая их напряженность и размах придали ему силы быстро и решительно выполнить задуманное. В каждом отдельном случае, было ли то предательство, трусость или жестокость, он видел ростки все того же дурного семени. Эгоизм — жадный, упорный, ограниченный и вместе с тем безудержный эгоизм, влачивший за собою длинную цепь подозрений, обмана, хитростей, вожделений и всего, что из них вырастает,— был корнем этого ядовитого древа. Мистер Пексниф так показал себя перед стариком, что он, этот добрый, снисходительный, многотерпеливый Пексниф, стал для него воплощением всякого эгоизма и вероломства; и чем гнуснее были формы, в каких воплощались перед ним эти пороки, тем непреклоннее становилось его решение воздать должное мистеру Пекснифу,— ему, а также и его жертвам.