Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Было еще темно, когда Пальмения вышла готовить кофе, и следом — Сабино, копать могилу. Монго опустили в жаждущую его мертвого тела землю, но, прежде чем зарыть, положили погибшему товарищу на грудь: Начо — мачете, Кресенсио — плетеную крестьянскую шляпу. Тут же, стоя на взрытой, намокшей росою земле, держали совет.

— Выступаем сейчас же, — сказал Начо.

— В какую сторону двинемся? — спросил Лонгинос.

— Сперва на Гуаракабулью, а там на Санкти-Спиритус, но возьмем стороной, пройдем южней Хатибонико, на Хукаро… Какие будут соображения?

— Дорогу хорошо знаешь, командир? — осведомился Сабино.

— Он в этих местах скотом промышлял, — успокоил Лонгинос.

— Выехать до зари надо, пока свету нет настоящего… Сейчас уже вся Сулуэта знает, что мы тут, — закончил Начо.

Страхом стеснилось сердце Пальмении, отзывчивое, как и у всех крестьян, на голос предчувствия. Но не выдала себя ни словом, ни взглядом; молчаливая, двигалась быстро и ловко — хлопоты помогали скрыть боль расставания.

Забрезжил рассвет. Сборы были окончены. Садились уже на коней, когда во двор, запыхавшись от скорого бега, влетел мальчонка, родня Пальмении. Подбегая, крикнул: «Жандармы! Сейчас тут будут! Гоните вскачь!»

Рванулись кони в предутренний туман — и пропали, будто призраки, которым до света надо домчаться в селенья иного края.

А потом шли легкой рысью, приноравливаясь к крутобоким холмам и оврагам, и родные дороги ласково стлались под копыта коней, надежно укутывали среди полей зеленою пеленою, туманной просинью, размывом лиловых далей.

И качать бы их южной дороге на хребтах своих волн до самого побережья, и видеть бы им, как встает позади, за долиной Маникарагуа, вздымая голову над отрогами гор, пик Потрерильо, а восьмого марта — памятный в том памятном семнадцатом году день — увидали бы они, как заволокли его грозные, косматые тучи.

Но не проскакали и получаса, как расслышали за собой на дороге, за хвостом клубящейся красноватой пыли, верхового. Оглянулись — машет рукою. Они осадили коней. Еще издали по ладной стати узнали Пальмению. Подскакала, глаза горят; вокруг шеи, через плечо повязана шаль, и в ней, притороченный к груди, Нено, младенец. Проговорила тихо, словно прощения прося:

— Нельзя мне было иначе… ну нельзя.

— В чем дело? Говори! — не тая гнева, потребовал Начо.

— Ни в чем. Забрать меня хотели. А сержант мне и так проходу не дает, сам знаешь… Я с вами поеду. Сыщу место спокойное, чтоб не трогали меня… Можно?

Вспыхнула вся, в глазах — любовь и решимость. И мужчинам вдруг поверилось в победу, в удачу, захотелось свершить небывалое. Командир обвел товарищей глазами, испрашивая согласия. Хриплый клич отваги и мужества вырвался разом из трех грудей, и разом ударили шпоры в лошадиные бока.

Пальмению поместили посредине, между Начо и Лонгиносом, — и пошла гонка, сломя голову, во весь опор, по буеракам, перелескам, сквозь буйные травы пустошей, по мосткам, кинутым над кипящими ручьями. Правой рукой прижимала к себе Пальмения сына, левою, крепко стиснув поводья, правила бешеной скачкой. И Начо весело и страшно было смотреть на нее, и от сознания опасности дрожью пронимала гордая мысль, что отважная эта женщина — его жена, что она любит его и сейчас летит рядом с ним, быть может, охваченная трепетом страсти…

— Заворачивай направо! — крикнул он Сабино, мчавшемуся в голове отряда.

— Проволока тут.

— Мачете ее!..

У самой изгороди, почти впритирку, пронесся Сабино, рубанул на скаку изо всей силы, и колючая, в четыре ряда натянутая проволока разлетелась, словно плеть топкой лианы. А когда проскакали все через брешь, обогнал отряд и снова пошел первым.

Они уходили все дальше, мимо чьих-то усадеб, через плантации сахарного тростника, по зеленым посевам, по каменным россыпям, скользким для лошадиных копыт. По пути разузнавали вести, добрые и недобрые, изредка достоверные, чаще — ненадежные, сбивчивые, противоречивые. Никто не знал толком, где находятся правительственные войска. Кто говорил: «Тут вот недалеко у них на дороге застава». Кто: «Езжайте прямо, дорога свободная…» Часов в десять утра свернули на хутор к приятелю Начо, на привал. Хозяева посадили их обедать. Да и кони выбились из сил, без кормежки и отдыха не сделали бы дальше и шагу.

Старик Немесио, в прошлом участник двух восстаний, сообщил:

— В той стороне, что к горам, — там ни войск, ни жандармов. А у нас тут целых два отряда патрулируют… Но ничего, как начнет вечереть, они скорей на шоссе поворачивают, знаете, что на Санкти-Спиритус, и на сахарный завод — дрыхнуть. Стоят они там…

— Когда бы не кони!.. — пробормотал Начо.

— Я б вам своих дал. Реквизировали, что станешь делать. Вам лучше всего ночью ехать, а днем — на привал. Начальство, оно поспать любит, и жандармы тоже. Чуть стемнело — они на боковую!..

— А, все один черт! Революции конец, и, значит, самое для нас сейчас подходящее — быть завтра в Камагуэе…

— Вольному воля. Но по-моему, безрассудство это, — Немесио повел глазами на Пальмению с младенцем, напомнил: обузой будут.

— Э, нет! Раз уж увязалась, поедет с нами… Ее тоже, если теперь схватят, не помилуют.

— Дело, Начо, твое, смотри сам. Да и головой не я — вы рискуете. Помни только: шкуру продырявят — заштопать можно, а вздернут на виселицу — никакой лекарь не воскресит…

— Во-во, потому и надо поскорей в другие места подаваться. В Камагуэе леса, и меня там пока что никто не знает…

В два часа пополудни сели снова на лошадей — на заморенных, замученных. «Обезножели, милые!» — вздохнул Кресенсио. К пяти вечера насилу одолели километров шестнадцать, хоть и ехали тропами напрямик и выбирали дороги полегче.

Пробиваясь сквозь заросли высокой травы и редкий кустарник, они приближались к небольшому, всползавшему на бугор леску. Здесь, в надежном укрытии, думали расположиться на отдых. Но только хотели спешиться, как раздался голос Сабино, ехавшего дозорным:

— Жандармы! Поверху, впереди!

Без пользы брызнула из-под шпор лошадиная кровь: надорванно, бессильно закричали кони; загнанные, натужившись последней натугой, попытались пойти вскачь, но уже не слушались дрожавшие предсмертного дрожью ноги. Не сделав и двух прыжков, пала лошадь под командиром.

— В лес, в лес давайте! Живо! — крикнул Начо, а сам кинулся к Пальмении.

Жандармы приближались. Разгадав намерение беглецов, они заспешили отряду наперерез, по тропке, выводившей прямо к лесу.

Захрипел, падая на подкосившиеся ноги, конь Сабино, потекла с морды темная кровь. Издох. Начо приказал бросить коней и залечь тут же, в зарослях дикой травы у опушки.

— Стреляйте, стреляйте, нас все равно не достанете — руки коротки! — проворчал Лонгинос в ответ на первый выстрел жандармов.