Анна Зегерс - Седьмой крест

– Прямо кино, – говорили люди. – Не хватает только Греты Гарбо.

Люди улыбались, удивленные и заинтересованные. Какая-то девушка вскрикнула. Там, на краю крыши, она что-то заметила, или ей показалось, что заметила. Все гуще становилась толпа зрителей, все напряженнее внимание. С минуты на минуту люди ожидали увидеть необыкновенное явление, нечто среднее между призраком и птицей. А тут еще приехали пожарные, с лестницами и сетями. Вместе с тем поднялась суета во дворе гостиницы, Из подвала выскочил какой-то молодой человек и начал было, энергично работая локтями, проталкиваться сквозь толпу. Но в зрителях, взвинченных долгим ожиданием и всеми этими разговорами о дерзком воре, проснулся охотничий инстинкт. Они обступили парня, избили его, а затем поволокли на пост к ближайшему полицейскому, который установил, что это вовсе не вор, а просто официант, спешивший на поезд.

А тот, за кем они гнались, Беллони, уже сидел на крыше гостиницы «Савой», за трубой; Беллони – в обыкновенной жизни Антон Мейер, но где она теперь, его обыкновенная жизнь? Беллони, акробат, тот самый, который до конца оставался чужим и Георгу, и его товарищам, хотя был, вероятно, вполне порядочным малым; впрочем, ему самому было ясно, что он так и остался Георгу чужим. Чтобы родилось доверие друг к другу, они недостаточно долго пробыли вместе. Со своего места за трубой Беллони не мог видеть ближайшие улицы, полные людей, жадно следивших за охотой на него и горевших желанием тоже поохотиться. Поверх низкой железной решетки, окаймлявшей крышу, он видел только самый дальний край равнины; на западе он видел сияющее небо, полное тихой бледной голубизны, и в нем – ни облака, ни птицы. И если внизу толпа ждала, то ждал и он на этой крыше, с тем мужественным спокойствием, которым он в цирке так пленял зрителей, причем они сами хорошенько не знали, что именно в этих несложных фокусах их так пленяет. Беллони казалось – он давным-давно ждет здесь наверху, так давно, что если бы на его след напали, то уже вспугнули бы его отсюда. Три часа назад его чуть не арестовали В квартире матери одного из его товарищей – циркачей. Этот акробат когда-то работал в их труппе, но после несчастного случая выбыл. Однако полиция, среди прочих мероприятий, составила и списки участников всех трупп, в которых Беллони когда-либо работал. Проследить эти связи было не труднее, чем оцепить несколько городских кварталов. Застигнутый полицией, Беллони выскочил в окно, пробежал несколько улиц и достиг района Франкфуртского вокзала; два раза он едва ускользнул от полиции и наконец вошел через вращающуюся дверь в отель. Он был в новом костюме, раздобытом накануне, и вел себя так спокойно и уверенно, что его даже пропустили в вестибюль. У Беллони было немного денег, и у него еще раз возникла слабая надежда, что, может быть, удастся уехать поездом. Все это произошло меньше чем полчаса назад. Теперь у него никакой надежды не было. Но даже на этом последнем отрезке пути, на пути без надежды, он будет бороться за свою свободу. Для этого надо спуститься на крышу соседнего дома. Осторожно и неторопливо соскользнул он по скату крыши до маленькой, вделанной в стену трубы у самой решетки. Он все еще считал, что его не обнаружили. Но когда он взглянул из-под решетки вниз, он увидел черную толпу, оцепившую квартал. Тогда он понял, что попался, хуже чем попался. Ведь эти люди, думал он, для того и столпились в переулках, чтобы сделать бегство невозможным. Теперь перед Беллони лежал весь город, противоположный берег Майна, заводы и склоны Таунуса. В сложном узоре улиц и переулков толпа, собравшаяся внизу, казалась маленьким колечком, черневшим вокруг массива домов. Бесконечное синеющее пространство словно вызывало его на такое мастерство, которое было даже ему недоступно. Спуститься? Сделать эту попытку? Или просто ждать? Бессмысленно и то и другое – жест страха, так же как и жест мужества. Он вытянул ноги и уперся ступнями в решетку.

Беллони был обнаружен уже тогда, когда сидел позади второй трубы. «В ноги», – сказал один из двух парней, прятавшихся за вывеской на краю крыши соседнего дома. Второй, преодолев легкую дурноту, а может быть, волнение, сделал, как ему приказал первый, прицелился и выстрелил. Потом оба, уже смело и ловко, взобрались на крышу отеля позади Беллони, так как, несмотря на боль, беглец не только не выпустил из рук решетки, но вцепился в нее еще крепче. Затем его кровавый след протянулся между трубами и наискось – к краю крыши. До низкой решетки он скатился, еще раз собрал все силы и перебросил свое тело через решетку раньше, чем они успели его настигнуть.

Он упал во двор гостиницы, и зрителям пришлось разойтись, так и не испытав того, чего они жаждали. Но в предположениях праздношатающихся, в возбужденных рассказах женщин он еще парил долгие часы над крышами, полупризрак, полуптица. Когда Беллони около полудня скончался в больнице – он умер не сразу, – нашлись люди, все еще спорившие на его счет.

– Вам нужно только констатировать смерть, – сказал более молодой врач пожилому. – Какое вам дело до ног? Ведь не от них же он умер.

Преодолев легкую дурноту, старший выполнил то, что приказал ему младший.

Итак, половина одиннадцатого. Жена кистера, командовавшая целой толпой уборщиц, наводила порядок согласно твердому плану, установленному в домоводстве Майнцского собора. По этому плану в течение года собор должен был весь подвергнуться уборке. Уборщицы ведали только определенными участками: это были плиты, стены, лестницы, скамьи. И лишь жене и матери кистера дозволено было, орудуя мягкими щетками и сложной системой пылесосов, наводить чистоту на святыни храма. Поэтому узелок за могильной плитой одного из архиепископов нашла именно жена кистера. Лучше бы Георг засунул его под скамейку.

– Полюбуйся-ка на это, – сказала жена кистеру орнбергеру, выходившему из ризницы.

Кистер поглядел на сомнительный сверток, сделал вой выводы, но оставил их при себе и прикрикнул на сену:

– Ступай, ступай!

Затем прошел с узелком через двор в епархиальный музей.

– Отец Зейц, – сказал он, – полюбуйтесь-ка.

Отец Зейц, также шестидесятилетний старик, развернул узелок на стекле витрины, под которым, на бархате, лежала коллекция крестильных крестов, перенумерованных и датированных. Вывалился какой-то загаженный лоскут. Отец Зейц поднял голову. Они посмотрели друг другу в глаза.

– А почему, собственно, вы мне принесли это грязное тряпье, милейший Дорнбергер?

– Моя жена, – медленно начал кистер, чтобы дать отцу Зейцу время подумать, – только что нашла его за епископом Зигфридом фон Эпштейн.

Отец Зейц изумленно взглянул на него.