Чарльз Диккенс - Том 8. Барнеби Радж

Мистер Хардейл зорко, с напряженным вниманием следил за тем, как его заковывали, потом отвели в камеру и накрепко заперли дверь. Даже выйдя уже на улицу, он постоял, потрогал окованные железом ворота, провел руками по каменной стене, словно желая убедиться, что она настоящая, порадовался ее толщине. И только в ту минуту, когда, отвернувшись, наконец, от ворот тюрьмы, он глянул на пустую улицу, такую тихую и безлюдную в это ясное утро, он вдруг ощутил, какая тяжесть у него на душе, какая тревога за близких. Потеря дома уже казалась ему лишь каплей в море его несчастий.

Оставшись один, заключенный сел на койку и, упершись локтями в колени, подперев руками подбородок, просидел в такой позе несколько часов. Трудно сказать, о чем он думал. Мысли его были смутны, неопределенны, и только временами останавливались на его нынешнем положении и обстоятельствах, которые привели его сюда. Трещины в каменном полу и между кирпичами стен, решетка на окне, железное кольцо, вделанное в пол, — вот какие, странно мешавшиеся одна с другой мелочи вызывали в нем неописуемый интерес, поглощали все его внимание. Правда, за всеми его мыслями таилось где-то неясное сознание вины и страх смерти, но это было так смутно, как боль, которая беспокоит спящего: она врывается в его сны, отравляет все блаженные грезы, отнимает вкус у приснившихся ему яств, всю прелесть у музыки, даже радость превращает в несчастье, а между тем рта боль во сне — не физическое страдание, а нечто бесформенное, неосознанное, только тень ощущения, всепроникающая, но сама по себе не существующая, невидимая, неосязаемая, неуловимая до той минуты, когда человек просыпается и вместе с ним просыпается настоящая мучительная боль.

Прошло много времени, и вот дверь открылась. Узник поднял глаза, посмотрел на вошедшего — это был Стэгг — и снова впал в прежнее состояние.

Слепой двинулся туда, где слышал дыхание, и, остановившись перед узником, протянул руку, чтобы убедиться, что он не ошибся, но долго не говорил ничего.

— Эге, значит, плохо дело, — сказал он, наконец. — Плохо дело, Радж.

Узник, шаркая ногами по полу, отодвинулся от него подальше и ничего не ответил.

— Как это вы попались? — продолжал слепой. — И где? Вы рассказали мне о себе не все, только половину. Ну, да это неважно, теперь я знаю вашу тайну. Так где же и как это случилось?— спросил он вторично, подходя еще ближе.

— В Чигуэлле, — был ответ.

— В Чигуэлле! А зачем вас туда занесло?

— Я бежал от одного человека, и на него именно и наткнулся. За мной гонялся не только он, меня преследовала судьба… Меня привело в Чигуэлл что-то сильнее моей воли. Когда я увидел, что он подстерегает меня по ночам в том доме, где раньше жила она, я понял, что мне от него не уйти, никак не уйти! А потом я услышал колокол…

Он вздрогнул, пробормотал, что здесь очень холодно, и быстро зашагал из угла в угол. Потом снова сел на койку в прежней позе.

— Вы сказали, что услышали колокол… — помолчав, напомнил слепой.

— Молчите. Не надо об этом! — поспешно перебил его Радж. — Он все еще висит там.

Слепой повернулся к нему лицом, на котором было написано жадное любопытство, но узник, не глядя на него, продолжал:

— В Чигуэлл я пошел искать бунтовщиков. Слежка за мной того человека не давала мне покоя, я знал, что мне одно спасение — пристать к ним. Но я не нашел их в Чигуэлле, они уже ушли оттуда в Уоррен. И когда он затих, я тоже пошел туда.

— Кто затих?

— Колокол… Пошел в Уоррен, а их там и след простыл. Я подумал, что, может, кто из них еще бродит среди развалин, и стал искать, но тут вдруг… — Радж тяжело перевел дух и утер лоб рукавом, — я услыхал его голос.

— Что же он говорил?

— Не помню. Не все ли равно? Я в это время стоял у той башни, где я когда-то…

— Так, так, — Стэгг весьма хладнокровно кивнул головой. — Понимаю.

— Я стал взбираться по лестнице… то есть по остаткам ее… Хотел спрятаться и подождать, пока он уйдет. Но он услышал… И как только я стал подниматься, он кинулся за мной.

— Вы же могли укрыться в каком-нибудь проломе и сбросить его вниз или заколоть, — сказал слепой.

— Вы так думаете? Но между ним и мной стоял третий… Он этого не видел, а я видел… Стоял, подняв над его головой окровавленную руку. Там, наверху, в комнате, тот и я стояли так в ночь убийства… И, падая, он тогда так же точно поднял руку и посмотрел на меня… Я знал, что в этом самом месте мне придет конец.

— Какая у вас, однако, богатая фантазия, — сказал слепой с усмешкой.

— Пролейте чью-нибудь кровь, тогда увидите, до чего дойдет ваша фантазия.

Радж застонал и, качаясь из стороны в сторону, в первый раз поднял глаза. Через минуту он заговорил снова тихим, глухим голосом:

— Двадцать восемь лет! Двадцать восемь лет! А он за столько лет ничуть не переменился, не постарел — все тот же. Он стоял у меня перед глазами всегда, во тьме ночной и среди бела дня, в сумерки, в лунном свете и в солнечном, при свете огня, ламп и свечей, и в непроглядном мраке, где бы я ни был, на людях или один, на берегу или на корабле… И всегда такой же!.. Иногда он оставлял меня в покое целыми месяцами, а иногда не покидал ни на миг. Я видел его в море — глубокой ночью он скользил рядом с отражением луны в неподвижной воде… Видел на пристанях, на рынках, — подняв руку, он стоял в шумной толпе людей, не подозревавшей, что среди них стоит этот страшный безмолвный призрак. Вы говорите — фантазия? А вы и я действительно существуем? А эти железные цепи, в которые меня заковал кузнец, они тоже — фантазия, которую можно рассеять, дунув на них?

Слепой слушал молча.

— Фантазия? А то, что я его убил,— тоже только моя фантазия? Может, и то фантазия, что, уходя из комнаты, где он лежал убитый, я увидел за дверью в темноте человека и по ужасу в его глазах понял, что он уже подозревает правду? Разве я не помню, как дружески заговорил с ним, подходя все ближе и ближе с еще не остывшим ножом в рукаве? Разве я только вообразил, что и этот погиб от моей руки? Что он пятился от меня в угол, к стене, а я пригвоздил его к этой стене, и труп не упал, а стоял передо мной. Разве я не видел, как вижу вас, этого стоявшего передо мной на ногах мертвеца?

Слепой почувствовал, что он встал, и знаком попросил его опять сесть на койку, но Радж не обратил на это внимания.

— Вот тогда-то мне и пришла мысль свалить убийство на него. Я переодел его в мое платье и стащил по черной лестнице к пруду. Разве я не помню этот всплеск, когда я бросил его туда? Разве не помню, как в лицо мне брызнула вода и, когда я утирал его, мне казалось, что это не вода, а кровь?..

Потом я пошел домой. Господи, какой это был долгий путь! Я пришел к жене и все ей сказал. Она упала, как подкошенная. А когда я нагнулся и хотел поднять ее, она оттолкнула меня с такой силой, что я отлетел прочь, как ребенок. При этом она испачкала об меня руку кровью. Что же, и это все — только моя фантазия? Разве потом она на коленях не поклялась перед богом, что она и ее еще не рожденное дитя с этого часа отрекаются от меня, и словами, которые заставили меня похолодеть — меня, только что совершившего такое страшное дело! — приказала мне бежать, пока не поздно, ибо, хоть она мне жена и будет молчать обо всем, она не хочет жить со мной под одним кровом? И разве я не ушел в ту же ночь, отверженный богом и людьми, и не жил с тех пор, как выходец из ада, прикованный к нему цепью, бродя по земле, насколько позволяла эта цепь, и зная, что в конце концов она меня потянет обратно в ад?