Чарльз Диккенс - Том 8. Барнеби Радж

— В Америке, где идет война, — пояснил Джо.

— В Америке, где идет война. Так, значит, потерял при защите Сальваны, в Америке, где идет война.

Продолжая твердить вполголоса, как бы про себя, эту новость (которая в таких же точно выражениях сообщалась ему уже раньше по меньшей мере пятьдесят раз), мистер Уиллет встал из-за стола, подошел к Джо, ощупал его пустой рукав снизу доверху, до того места, где сохранился обрубок, покачал головой… потом, подойдя к камину, разжег свою трубку, потом пошел к двери, обернулся, указательным пальцем отер левый глаз и с расстановкой произнес:

— Мой сын… потерял… руку… при защите Сальваны… в Америке… где идет война. — С этими словами он вышел и больше в этот вечер не возвращался.

Скоро и остальные, под разными предлогами, один за другим ушли из столовой. Только Долли все еще сидела — для нее было большим облегчением остаться, наконец, одной, и она дала волю слезам. Но вот в конце коридора послышался голос Джо: он желал кому-то доброй ночи.

Прощается! Значит, уйдет — и может быть, далеко. Но куда же, к кому он может идти в такой поздний час?

Она услышала его шаги в коридоре. Он прошел мимо двери… Потом шаги затихли как бы в нерешимости… Возвращается! Сердце Долли сильно забилось. Вот он заглянул в дверь.

— Покойной ночи!

Он не назвал ее по имени, но хорошо и то, что не сказал «мисс Варден».

— Покойной ночи! — прорыдала она в ответ.

— Ну, зачем вы так огорчаетесь? Ведь все прошло и не воротится! — с участием сказал Джо. — Не плачьте, не могу я видеть ваших слез. Перестаньте думать об этом — ведь вы уже в безопасности и должны чувствовать себя счастливой.

Но Долли заплакала еще горше.

— Знаю, что вы пережили тяжелые дни, — продолжал Джо, — а между тем вы нисколько не изменились — разве только к лучшему. Все говорят, что вас не узнать, но я с этим не согласен. Вы всегда были чудо как хороши, а теперь стали еще красивее, ей-богу! Вы извините, что я так говорю. Но вы же сами это знаете, вам, наверно, это часто твердят…

Долли действительно знала это и слышала от других очень часто. Но каретника она давно уже считала настоящим ослом, и то ли боялась сделать такое же открытие относительно других своих поклонников, то ли так привыкла к их комплиментам, что перестала обращать на них внимание. Во всяком случае, достоверно одно: хоть она и продолжала сейчас заливаться слезами, но никогда еще ничто в жизни не радовало ее так, как обрадовали слова Джо.

— Я буду вас благословлять всю жизнь, — сказала она, плача. — У меня сердце будет разрываться на части всякий раз, как услышу ваше имя… Я буду молиться за вас каждое утро и каждый вечер до самой смерти!

— Правда? — стремительно спросил Джо. — Неужели правда? Я так… я очень рад и горжусь этим…

Долли все еще всхлипывала, закрыв платочком глаза. А Джо все стоял и смотрел на нее.

— Ваш голос так живо напомнил мне прошлое, — сказал он, наконец. — Кажется, будто снова настал тот счастливый вечер — вы не сердитесь, что я вспоминаю о нем? — и ничего не изменилось за все эти годы. Как будто и не было всего того, что мне пришлось перенести, и я вчера только сшиб с ног бедного Тома Кобба и перед тем, как удрать, пришел к вам с узелком на плече. Помните?

Помнит ли она? Но Долли ничего не ответила и только на миг подняла глаза. Это был один мимолетный взгляд, взгляд сквозь слезы. Но он заставил Джо надолго замолчать.

— Ну, что ж, — решительно сказал он, наконец. — Значит, суждено было, чтобы все пошло по-другому. Я уехал за море и все эти годы воевал летом, мерз зимой. Вернулся я таким же бедняком, как ушел, да еще калекой в придачу. Но поверьте, Долли, мне легче было бы потерять и другую руку — что там руку, даже голову сложить! — чем вернуться и не застать вас в живых, или застать не такой, какой вы мне всегда казались, и какой я желал и мечтал увидеть вас. Слава богу, что этого не случилось.

О, как сильны, как горячи были чувства, волновавшие эту новую Долли, ту, что пять лет назад была только маленькой кокеткой! Она, наконец, узнала, что и у нее есть сердце. До сих пор она не понимала его и потому не могла оценить сердца Джо. Каким бесценным сокровищем казалось оно ей сейчас!

— Было время, — сказал Джо все так же искренне и просто, — когда я надеялся вернуться богатым и жениться на вас. Но тогда я был еще мальчишкой и давно уже перестал об этом мечтать. Я бедняк, калека, отставной солдат и должен быть доволен, что хоть жив остался. Я и сейчас не стану вас уверять, что мне легко будет примириться с вашим замужеством. Но я рад — слава богу, могу это сказать от души, — что вас все любят и восхищаются вами, что вам легко будет выбрать в мужья, кого захотите, и найти счастье. А для меня утешение и то, что вы будете говорить обо мне со своим мужем. И, может быть, придет время, когда я способен буду подружиться с ним, пожимать ему руку, навещать вас, как старый друг, который знал вас еще девочкой. Прощайте, Долли, да хранит вас бог!

Его рука дрожала, да, дрожала, но, пожав руку Долли, он решительно вышел из комнаты.

В ту пятницу, когда Эмма и Долли были спасены благодаря своевременной помощи Джо и Эдварда Честера, к вечеру бои совсем прекратились, и в объятой страхом столице был восстановлен мир и порядок. Правда, после такой бури никто не мог поручиться, что это спокойствие будет длительным, что не вспыхнут новые волнения еще страшнее недавних, толпа опять начнет буйствовать, на улицах будет литься кровь. Поэтому те, кто бежал из города, не возвращались пока, а многие семьи, которым раньше не удалось уехать, теперь воспользовались затишьем и покинули Лондон. Все лавки, от Тайберна до Уайтчепла, по-прежнему, были закрыты, и в торговых кварталах замерла деловая жизнь. Однако, вопреки зловещим предсказаниям многочисленной категории людей, которые с удивительной прозорливостью видят всегда впереди самое мрачное, в городе царило полное спокойствие. Войска, расставленные во всех главных частях его и важных пунктах, усмиряли бродившие по улицам кучки мятежников; поиски участников разгрома продолжались с неослабевающей энергией, и если среди них и были такие отчаянные смельчаки, которые после виденных ими жутких картин решились бы снова выступить, — даже их настолько устрашили принятые властями меры, что они поторопились укрыться, кто где мог, и думали только о собственной безопасности.

Словом, мятежники были окончательно рассеяны. Более двухсот убиты на улицах, двести пятьдесят тяжело ранены и лежали в больницах, семьдесят восемь из них скоро умерли. Сто человек уже сидели в тюрьме, и число арестованных росло с каждым часом. Сколько мятежников погибло во время пожаров и стало жертвами собственной необузданности, установить было невозможно. Известно только, что одни нашли страшную смерть в огне, ими же зажженном, другие, забравшись в подвалы и погреба, чтобы всласть напиться вина или чтобы обмыть раны, не вышли оттуда на свет божий. Спустя много недель лопаты рабочих обнаружили это с полной очевидностью в черной, давно остывшей золе пожарищ.