Марсель Пруст - Сторона Германтов
- Название:Сторона Германтов
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Иностранка
- Год:2020
- Город:Москва
- ISBN:978-5-389-18722-1
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Марсель Пруст - Сторона Германтов краткое содержание
Читателю предстоит оценить блистательный перевод Елены Баевской, который опровергает печально устоявшееся мнение о том, что Пруст — почтенный, интеллектуальный, но скучный автор.
Сторона Германтов - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
Мне было ясно, как много способно человеческое воображение вложить в маленькое личико, такое, как у этой женщины, если изначально с ней познакомилось именно воображение, и наоборот, на какие ничтожные, чисто материальные, лишенные всякой ценности элементы может разлететься то, что было предметом стольких мечтаний, если знакомство, напротив, было пошлым, грубым и женщину узнали совсем с другой стороны. Я понимал: то, что, как думалось мне, и двадцати франков не стоило, когда это предложили мне за двадцать франков в доме свиданий, где она была только женщиной, желающей заработать двадцать франков, может оказаться дороже миллиона, дороже семьи, дороже самых завидных вещей на свете тому, кто изначально вообразил, что перед ним неведомое создание, которое любопытно было бы изучить, трудно завоевать и удержать. Вероятно, мы с Робером видели одно и то же худое узкое личико. Но мы подошли к нему двумя противоположными путями, которые никогда не пересекутся, и мы никогда не увидим одно и то же лицо. Я увидел это лицо, эти его улыбки, движения губ, извне — черты какой-то женщины, которая за двадцать франков сделает все, что я захочу. Поэтому взгляды, улыбки, движения губ означали для меня только то, что они означают вообще, у каждого человека, я не усмотрел в них ничего индивидуального, и мне ничуть не интересно было искать за ними человеческую личность. Но то, что мне было, так сказать, предложено с самого начала, для Робера было целью, к которой он устремился по пути, полному огромных надежд, бесконечных сомнений, подозрений и грез. Он готов был платить миллион и больше, чтобы завладеть и не уступить другим то, что мне, как всем прочим, предлагали за двадцать франков. И то, что он не заполучил ее по этой цене, могло зависеть от случайности: например, та, что, казалось бы, готова отдаться, именно в этот миг ускользнула, вероятно спеша на свидание или имея другую причину, по которой именно в этот день она оказалась недоступна. И коль скоро она имеет дело с человеком чувствительным, даже если сама она этого не заметила, а тем более если заметила, начинается жестокая игра. Неспособный справиться с разочарованием, обойтись без этой женщины, он снова ее преследует, она убегает, так что в конце концов улыбка, на которую он уже не смел надеяться, обходится ему в тысячу раз дороже, чем могло бы обойтись увенчание страсти. Иной раз в подобных случаях наивный и трусливо избегающий страданий человек настолько теряет голову, что воображает девку недоступным божеством, и тогда ему уже вовек не дождаться не только увенчания страсти, но даже первого поцелуя, причем он об этом и просить не смеет, чтобы не опровергнуть собственных уверений в платонической любви. А расставаться с жизнью, так никогда и не узнав, что такое поцелуй самой любимой женщины, — страшная мука. Однако Сен-Лу повезло: его страсть вполне увенчалась успехом. Конечно, знай он, что ее милости предлагались всем подряд за один луидор, он бы невыносимо страдал, но все равно пожертвовал бы миллионом за то, чтобы их сохранить: ведь что бы он ни узнал, ему бы не удалось сойти с избранного им пути, потому что это превышает человеческие силы и, согласно некоему великому закону природы, может произойти только вопреки самому человеку, а, встав на этот путь, он мог видеть ее лицо только сквозь им же взлелеянные мечты: кроме этого лица, этих улыбок и движений губ ничто не говорило ему о женщине, чью истинную натуру он хотел бы постичь и чьими желаниями овладеть. Ее худое лицо было неподвижно, как лист бумаги, когда на него давит колоссальная сила двух атмосфер; казалось, равновесие достигалось за счет двух бесконечностей, которые надвинулись на нее с обеих сторон, и только ее присутствие не дает им слиться воедино. И впрямь, тайна Рашели виделась нам с Робером с двух разных сторон.
Это была не та «Рашель когда Господь», что казалась мне такой незначительной, нет, это была вся мощь человеческого воображения, иллюзия, из которой произрастали страдания любви, чье величие было для меня очевидно. Робер заметил, что я взволнован. Я отвел глаза от груш и вишен в саду напротив, чтобы он думал, будто меня тронула их красота. Она и в самом деле меня растрогала, словно сближала меня с чем-то таким, что мы не только видим глазами, но и чувствуем всем сердцем. Когда я принял за чужих богов эти деревца, увиденные в саду, разве я не совершил ту же ошибку, что Магдалина, когда в другом саду, в день, чья годовщина скоро наступит, она увидела человеческую фигуру и «подумала, что это садовник»? А те хранители воспоминаний о золотом веке, сулящие нам, что реальность на самом деле не то, что мы думаем, что в ней тоже могут воссиять сокровища поэзии и чудесный блеск невинности, и если мы хорошенько постараемся, они послужат нам наградой, те высокие белые фигуры, таинственно склонившиеся над тенистым уголком, где так хорошо дремать, читать, удить рыбу, — уж не ангелы ли это были? [72] …уж не ангелы ли это были? — Это действительно ангелы из Евангелия: «А Мария стояла у гроба и плакала. И, когда плакала, наклонилась во гроб, и видит двух Ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы и другого у ног, где лежало тело Иисуса. И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его. Сказав сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус. Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его» (Ин. 20: 11–15).
Я обменялся несколькими словами с возлюбленной Сен-Лу. Мы пошли через деревню. Дома в ней выглядели ужасно. Но над самыми безобразными, будто выжженными серным дождем, распростер сверкающий щит своих невинных крыльев, усыпанных цветами, таинственный странник, задержавшийся на день в прóклятом селении, сияющий ангел: это было грушевое дерево. Сен-Лу прошел вместе со мной еще немного вперед.
— Мне бы хотелось подождать вместе с тобой, я бы даже с бóльшим удовольствием пообедал с тобой вдвоем и побыл бы только с тобой до самого вечера. Но бедная моя девочка так радуется и так мило со мной обращается — я просто не смог ей отказать. И потом, она тебе понравится: она такая литературная, такая трепетная, и обедать с ней в ресторане очень славно: она чудесная, скромная, всегда всем довольна.
По правде сказать, полагаю, что именно в то утро, один-единственный раз, Робер на миг отдалился от женщины, которую долго лепил, не жалея нежности и ласки, а потом вдруг заметил неподалеку другую Рашель, двойника прежней, но совсем другую — и эта другая оказалась просто-напросто девицей легкого поведения. Покинув прекрасный фруктовый сад, мы пошли на поезд: пора было ехать в Париж; Рашель держалась на несколько шагов впереди, и на вокзале ее узнали и окликнули какие-то вульгарные потаскушки, такие же, как она; сперва им показалось, что она одна, и они закричали: «Эй, Рашель, ты с нами? Люсьена и Жермена уже в вагоне, там еще осталось местечко, иди скорей, поехали вместе на каток», и уже совсем было собрались знакомить ее с двумя сопровождавшими их «хахалями» — приказчиками, но, видя, что Рашель слегка смутилась, с любопытством огляделись вокруг, заметили нас, извинились и распрощались с ней, на что она ответила с небольшой заминкой, но вполне дружелюбно. Это были две жалкие потаскушки в пелеринках из искусственной выдры; они выглядели примерно так же, как Рашель, когда Сен-Лу встретил ее в первый раз. Он не знал ни их самих, ни их имен, но видел, что они вроде бы очень дружны с его возлюбленной, и в уме у него мелькнула мысль, что Рашель, пожалуй, прежде не чуждалась — а может, и теперь не чуждается — той жизни, о которой он даже не подозревал, совершенно другой, чем та, что они ведут вдвоем, жизни, где женщин покупают за луидор, а он-то дает Рашели больше сотни тысяч франков в год. Он только мельком увидел эту жизнь, но заодно увидел и совсем другую Рашель, чем та, которую он знал, — Рашель, похожую на двух потаскушек, Рашель, которой цена двадцать франков. В сущности, на мгновение Рашель для него раздвоилась: в нескольких шагах от своей Рашели он увидел Рашель-потаскушку, реальную Рашель — если, конечно, Рашель-потаскушка была реальнее той, другой. Может быть, Роберу пришло в голову, что, пожалуй, он легко бы мог вырваться из нынешнего своего ада, где перед ним маячил неминуемый брак по расчету и нужно было выставить на продажу свое имя, чтобы и дальше выдавать Рашели по сотне тысяч франков в год; пожалуй, он мог бы и без этого получать от своей подружки за сущие гроши те же милости, что эти приказчики от своих потаскушек. Но как это устроить? Она перед ним ни в чем не провинилась. Если ее меньше баловать, она станет с ним хуже обходиться, не станет говорить и писать ему всё то, что его бесконечно трогало, всё, что он, немного рисуясь, цитировал приятелям, всячески подчеркивая, насколько это мило с ее стороны, но умалчивая о том, что он ее содержал, и весьма щедро, и вообще о том, что он ей что бы то ни было дарил: ему не хотелось, чтобы они думали, будто эти надписи на фотографиях и нежности в конце писем не что иное, как наикратчайшая и наиблагороднейшая форма, которую приняли преображенные сто тысяч франков. Он остерегался признаваться, что эти редкие милости Рашели им же и оплачены; но ошибкой было бы думать, что им руководило самолюбие или тщеславие, хотя люди в поисках простых объяснений глупейшим образом приписывают именно эти качества всем любовникам, да и мужьям, не знающим счета деньгам. Сен-Лу был достаточно умен, чтобы понимать, что благодаря своему славному имени и красивому лицу без малейших усилий и затрат мог бы досыта натешить свое тщеславие в светском обществе, а связь с Рашелью, наоборот, в какой-то мере отлучала его от общества, ухудшала его репутацию. Нет, так называемое самолюбие, желание притвориться, будто твоя любимая оказывает тебе явные знаки предпочтения безо всяких усилий с твоей стороны, — это просто-напросто производная от любви, потребность доказать себе и другим, что существо, которое ты так любишь, любит тебя. Рашель подошла к нам, две ее подружки тем временем отправились в свое купе; но благодаря именам Люсьены и Жермены, а также их искусственной выдре и напыщенному виду их приказчиков какое-то мгновение она еще хранила облик новой Рашели. На мгновение Робер вообразил жизнь, бурлящую на площади Пигаль, неведомых друзей, нечестно нажитые богатства, бесхитростные вечерние развлечения, прогулку или увеселительную поездку по Парижу, где залитые солнцем улицы за бульваром Клиши выглядели совсем по-другому, чем солнечная ясность, озарявшая его прогулки с любимой: они и должны были казаться другими, ведь любовь и неотделимое от нее страдание не меньше алкоголя помогают нам замечать разницу между вещами. Он подозревал теперь, что посреди Парижа есть другой, незнакомый Париж; его любовная связь представилась ему чем-то вроде исследования другой, неведомой жизни; ведь хотя рядом с ним Рашель была немного похожа на него самого, но на самом-то деле она проживала с ним изрядную часть своей собственной жизни, причем самую дорогую ее часть, если вспомнить о безумных суммах, которые он ей дарил; эта часть заставляла ее подруг лопаться от зависти, а ей самой давала надежду скопить как можно больше, а потом или уйти на покой, уехать в деревню, или пробиться в большие театры. Роберу хотелось расспросить подругу, кто такие Люсьена и Жермена, что бы они ей сказали, если бы она села в их купе, как бы они провели день все вместе; может быть, всласть накатавшись на коньках, они бы потом, совсем уже развеселившись, отправились в таверну «Олимпия» [73] …отправились в таверну «Олимпия»… — Таверна «Олимпия» существовала при театральном зале «Олимпия» на бульваре Капуцинок и была открыта по ночам.
, не окажись там мы с Робером. На миг подступы к «Олимпии», всегда его удручавшие, возбудили в нем любопытство и тут же причинили боль, а солнце, заливавшее в этот весенний день улицу Комартен, навеяло ему смутную тоску: кто знает, может быть, если бы Рашель не познакомилась с ним, она бы сегодня отправилась туда заработать луидор. Но к чему задавать Рашели вопросы, зная заранее, что в ответ она или просто промолчит, или солжет, или скажет что-нибудь очень неприятное для него, но ничем себя не выдаст? Проводники уже закрывали двери, мы поспешно сели в вагон первого класса, на Рашели были великолепные жемчуга, напомнившие Роберу, какое она сама сокровище, он ее обнял, вновь впустил в свое сердце и там, внутри, стал ею любоваться, как всегда — не считая короткого мига, когда она привиделась ему на площади Пигаль, изображенной одним импрессионистом [74] … на площади Пигаль, изображенной одним импрессионистом … — В 1880 г. площадь Пигаль изобразил Огюст Ренуар.
, — и поезд тронулся.
Интервал:
Закладка: