Чарльз Диккенс - Том 7. Лавка древностей

Неподдельная, безыскусственная доброта учителя, проникновенность, сквозившая в каждом его слове, в каждом движении, его открытый взгляд пробудили в душе Нелл такое доверие к нему, какого он не мог бы добиться никакими уловками, никаким лукавством. Она рассказала своему другу все — что у них нет ни родных, ни близких, что она бежала вместе с дедом в надежде спасти его от сумасшедшего дома и от других бед, а теперь спасает несчастного от самого себя, и что ей хочется только одного: найти пристанище в каком-нибудь тихом, уединенном уголке, куда не проникнет прежнее искушение и где она сама забудет свои недавние печали и горести.

Учитель слушал ее и поражался; «Она же совсем ребенок! — думал он.— Так неужели же этот ребенок преодолевал опасности, страдал, боролся с сомнениями, с нищетой, черпая силы только в любви и чувственности? Но разве мало в мире таких героев? Разве я не знаю, что подвиги, повседневные подвиги самых мужественных, самых стойких никогда не заносятся в земные анналы? И неужели же меня удивит рассказ этого ребенка?»

Что учитель думал и говорил дальше, не так уж важно. В конце концов было решено, что Нелл и старик поедут вместе с ним в ту деревню, где его ждут, и он подыщет им там какую-нибудь скромную работу, чтобы они могли сами прокормить себя.

— Все будет хорошо,— горячо убеждал ее учитель.— Такая цель не может не увенчаться успехом.

В дорогу предполагалось двинуться на следующий день ближе к вечеру, в грузовом фургоне, который должен был менять лошадей в гостинице и мог подвезти их часть пути. Фургон вскоре прибыл, возчик согласился посадить девочку за небольшую мзду, и в положенное время они тронулись со двора, причем учитель и старик шагали рядом с фургоном, Нелл сидела среди мягкой поклажи, а хозяйка и все добрые люди из гостиницы наперебой кричали им вслед, желая доброго пути и всяческого благополучия.

Как же спокойно, приятно и удобно путешествовать так! — лежать в самых недрах медленно движущейся махины, под плотным навесом, мягко глушащим все звуки, и лениво прислушиваться к звону бубенцов, к редким взмахам бича фургонщика, к плавному ходу больших колес, к позвякиванию уздечек, к веселым окрикам встречных всадников, которые гарцуют на семенящих мелкой рысцой лошадках,— прислушиваться и медленно, медленно засыпать. А этот сон, когда ни на минуту не перестаешь чувствовать, что движешься куда-то без всяких усилий, без хлопот, и голова у тебя покачивается на подушке, и все звуки сливаются в дремотную, баюкающую музыку! А постепенное пробуждение, когда вдруг ловишь себя на том, что глядишь сквозь распахнувшийся на ветру полог, прямо в холодное небо с бесчисленными звездами, а потом переводишь взгляд вниз, на фонарь возчика, пляшущий, словно болотный огонек, потом в сторону, на суровые темные деревья, а потом вперед, на пустынную дорогу, которая ползет все выше, выше и, наконец, упирается в вершину крутого холма, и дальше за ним будто ничего нет, кроме неба. А вдобавок ко всему этому остановки в гостиницах — тебе помогают вылезти из фургона, и ты входишь в комнату, где горят свечи и камин, щуришься на свету, с удовольствием вспоминаешь, как холодно на улице, и, чтобы стало еще уютнее, внушаешь себе, будто ночь гораздо холоднее, чем на самом деле. Что может быть лучше и приятнее такого путешествия в фургоне!

Но вот снова в дорогу — на первых порах во всем теле свежесть, бодрость, а потом веки сами собой начинают слипаться, и вдруг, очнувшись от крепкого сна, слышишь цоканье подков, и мимо, точно комета, пролетает дилижанс с яркими фонарями, с кондуктором, ставшим во весь рост, чтобы размять затекшие ноги, и джентльменом в меховом картузе, который испуганно открывает глаза и дико озирается по сторонам. Остановка у заставы; сборщик давно спит, к нему стучат, и, наконец, из чердачного окошка, где еле мерцает огонек, доносится его голос, приглушенный одеялами, и вскоре он спускается вниз, озябший, в ночном колпаке, и поднимает шлагбаум, высказывая искреннее желание, чтобы фургоны появлялись на дорогах только днем. Пронизывающий холодом час между ночью и утром — далекий просвет в небе растет, расползается вширь, из серого становится белым, из белого желтым, из желтого пламенно-красным. Приходит день, веселый, полный жизни,— люди за плугом среди пашен, птицы на деревьях и живой изгороди, мальчишки, распугивающие их трещотками. А вот и город — рынки кишат народом, двор гостиницы уставлен двуколками и шарабанами, торговцы стоят в дверях своих лавок, барышники водят напоказ лошадей по улицам, свиньи с хрюканьем копаются в грязи,— глядишь, какая-нибудь сорвется с привязи и, волоча за собой веревку, лезет в чистенькую аптеку, откуда мальчик ученик гонит ее метлой; ночной дилижанс меняет упряжку — пассажиры такие страшилища, с трехмесячной щетиной, ухитрившейся вырасти за одну ночь, прозябшие, хмурые, ничем на них не угодишь, а кучер кажется рядом с ними писаным красавцем,, такой он приглаженный, чистенький, все на нем с иголочки. Суматоха, беготня, столько всяких неожиданностей! Какое счастье совершить такое восхитительное путешествие в фургоне!

Время от времени Нелл слезала и одну-две мили шла пешком, уступая место деду, а то и учителю, когда ей удавалось уговорить его хоть немножко отдохнуть. Так они добрались до большого города, куда шел фургон, и провели там ночь. Утром учитель вывел их на улицу, где стояла высокая церковь, а за ней тянулись старые дома из плитняка, укрепленные потемневшими балками, пересекающими одна другую, что придавало этим строениям причудливый вид и подчеркивало их древность. Двери везде были низкие, сводчатые, с дубовыми порталами и резными скамьями, на которых обитатели этих домишек когда-то сиживали в летних сумерках. Окна со свинцовым переплетом, выложенным мелкими ромбами, будто подмигивали прохожим, подслеповато щурясь на свету. Путники давно оставили позади дымящие трубы и горны и только в двух-трех местах видели фабрики, которые, точно огнедышащие вулканы, губили все вокруг себя. Пройдя город, они снова очутились среди полей и лугов и начали приближаться к цели своего путешествия.

Однако до нее оставалось еще порядочно, и им пришлось провести вторую ночь в дороге. Правда, особой необходимости в этом не было, но за несколько миль до деревни учитель вдруг забеспокоился и сказал, что новому причетнику не подобает показываться на людях в пыльных сапогах и смявшемся за дорогу платье. И вот, наконец, ясным осенним утром они подошли к месту, где ему была предложена такая высокая должность, и стали издали любоваться здешними красотами.

— Смотрите, вон церковь! — проговорил вполголоса восхищенный учитель.— И надо полагать, старый дом рядом с ней — это школа. Жить среди такой благодати да еще получать тридцать пять фунтов в год!