Чарльз Диккенс - Том 7. Лавка древностей

Боже мой, боже! Какая же красота этот цирк Астли! Стены выкрашены краской, везде позолота, зеркала! Еле уловимый запах конюшни, сулящий столько чудес впереди; занавес, за которым, наверно, таится сплошное великолепие; арена внизу, усыпанная чистыми белыми опилками; публика, рассаживающаяся по местам; скрипачи, которые настраивают свои скрипки, равнодушно, поглядывая по сторонам, точно им вовсе не хочется, чтобы представление начиналось, и они знают наперед все, что будет! А как все засияло вокруг, когда длинный ряд ослепительно сверкающих огней стал медленно подниматься кверху, и какое лихорадочное волнение вспыхнуло в зале, когда послышался звон колокольчика и музыка заиграла по-настоящему, оглушая грохотом барабанов и лаская слух нежным перезвоном треугольников. И разве не права была мать Барбары, сказавшая матери Кита, что если ходить в цирк, так только в раек,— удивительное дело, почему за него не берут дороже, чем за места в ложах! И разве трудно понять Барбару, не знавшую, плакать ей или смеяться от восторга!

А само представление! Лошади, про которых маленький Джейкоб сразу же сказал, что они настоящие; леди и джентльмены, которых он никак не соглашался принять за живых людей, ибо где же ему приходилось видеть раньше что-либо подобное! Пальба, от которой Барбара только жмурилась; несчастная леди, исторгавшая слезы у нее из глаз; тиран, приводивший ее в трепет; смешной кавалер, который пел дуэт со служанкой героини и пускался в пляс в конце каждого куплета; пони, который взвивался на дыбы при виде убийцы и отказывался стать на все четыре ноги до тех пор, пока убийцу не засадят в тюрьму; клоун, который позволял себе бог знает какие вольности с военным в высоких сапогах; акробатка, которая перепрыгнула через двадцать девять лент и благополучно опустилась на спину лошади,— все было изумительно, восхитительно и великолепно! Маленький Джейкоб отхлопал себе все ладони, Кит кричал «бис» после каждого номера, включая трехактную пьесу, а мать Барбары в упоении так стучала зонтиком о пол, что сбила его наконечник почти до самой материи.

Однако все эти захватывающие чудеса не мешали Барбаре то и дело обращаться мысленно к словам Кита, сказанным за чаем, потому что, когда они выходили из цирка, она спросила его с нервическим смешком, неужели мисс Нелли такая же красавица, как леди, которая прыгала через ленты.

— Такая же? — воскликнул Кит.— Вдвое красивее!

— Ах, Кристофер! А по-моему, лучше этой леди и быть не может!

— Вздор! — отрезал Кит.— Она, конечно, ничего, спорить не стану, но в чем тут секрет? — в том, что размалеванная, расфуфыренная. Да вы, Барбара, первая красивее ее.

— О Кристофер! — сказала Барбара, потупившись.

— Разумеется, красивее,— сказал Кит.— И вы сами и ваша матушка.

Бедная Барбара!

Но что значило все это — даже это! — по сравнению с дальнейшими роскошествами, которые начались, как только Кит вошел в устричную лавку с таким видом, будто он дневал и ночевал там, и, даже не взглянув на хозяина за прилавком, провел свою компанию к отдельному столику — за перегородкой с красной занавесью! — к столику, накрытому белой скатертью и с полным набором судочков, и заказал свирепому волосатому джентльмену, который был здесь за слугу и который назвал его, Кристофера Набблса, «сэром»,— три дюжины самых крупных устриц да еще прибавил: «И поживее!» Да, да! «Поживее!» И джентльмен не только выслушал его, но и выполнил все в точности и живо примчался обратно с хлебом — самым мягким, с маслом — самым свежим и с устрицами — самыми крупными, какие только бывают на свете. Потом Кит — вы только подумайте! — возьми да и скажи этому джентльмену: «Кружку пива!», а джентльмен, вместо того чтобы воскликнуть: «Вы, собственно, к кому обращаетесь, сэр!» — повторил: «Пива, сэр? Слушаю, сэр!» — и через минуту подал пиво на стол в маленькой кружке, вроде тех, что носят в зубах собаки нищих слепцов для сбора подаяний. А когда он удалился, мать Кита и мать Барбары в один голос признались, что такого стройного, изящного молодого человека им в жизни не приходилось видеть.

Вслед за этим они с аппетитом принялись ужинать. И вот подите же! Барбара, глупышка Барбара заявила, что больше двух устриц она никак не одолеет, и вы даже вообразить себе не можете, сколько понадобилось уговоров, чтобы заставить ее съесть четыре; зато уж мать Барбары и мать Кита не пришлось упрашивать, они ели вволю и смеялись и веселились так, что Киту было любо-дорого на них смотреть, и он хохотал и ел за компанию с ними. Но кто больше всех отличился в тот вечер, так это маленький Джейкоб. Поглядели бы вы, как он уписывал устрицы за обе щеки, будто самую привычную еду, и с поразительным для его возраста понятием поливал их уксусом и посыпал перцем, а потом соорудил на столе пещеру из раковин. А малыш? — малыш будто забыл о сне и, сидя таким паинькой у матери на коленях, пытался засунуть в рот большой апельсин и все таращился на огоньки люстры! Поглядели бы вы, как он не мигая смотрел на газовые язычки и вдавливал пустую раковину в свои пухлые щечки! Да будь у вас каменное сердце, оно и то растаяло бы от такого зрелища! Короче говоря, трудно было бы мечтать о более удачном ужине; когда же Кит приказал напоследок подать им стаканчик чего-нибудь горячего и, прежде чем пустить его вкруговую, провозгласил тост за здоровье мистера и миссис Гарленд — более счастливой шестерки, чем та, которая собралась за этим столом, трудно было бы сыскать на всем белом свете.

Но всякое счастье в конце концов уходит от нас — не потому ли мы так ждем его следующего прихода? — и поскольку время близилось к вечеру, они решили, что пора и по домам. Кит с матерью сделали небольшой крюк, чтобы проводить Барбару и мать Барбары на ночевку к их знакомым и простились с ними, предварительно условившись о встрече завтра утром перед совместным возвращением в Финчли и обсудив во всех подробностях, как им лучше провести свой следующий отпуск. Потом Кит посадил маленького Джейкоба себе на закорки, подал матери руку, чмокнул малыша, и все их семейство весело зашагало к дому.

Полный того смутного раскаяния, которое пробуждается в нас наутро после праздников, Кит вышел на рассвете из дому и, чувствуя, как безучастный дневной свет и будни с их заботами и обязанностями колеблют его веру во вчерашние радости, отправился на условленное место встречи с Барбарой и ее матерью. Не желая будить свое маленькое семейство, которое все еще спало, утомленное столь непривычными похождениями, он положил у очага деньги, сделал там же надпись мелом, чтобы привлечь к ним внимание матери и сообщить ей, что они оставлены ее заботливым сыном, и покинул дом с пустыми карманами, но с тяжестью на сердце, впрочем не такой уж гнетущей.