Юлиус Зейер - Дом под утопающей звездой

статок старого, вернее, даже древнего Парижа, расположенный вокруг церкви св. Юлиана, случайным посетителям французской столицы обыкновенно так же мало известен, как и сама древняя, переходно-готическая маленькая церковь, которая, даже при теперешнем своем убожестве и ободранности, принадлежит еще к наиболее редким и интересным памятникам парижского строительства.

Соблазненный архитектурными красотами, я посещал церковь св. Юлиана очень часто и обыкновенно под вечер, когда в ней служились вечерни. В сумраке умирающего дня и в дыму кадильниц присутствующие при богослужении верные казались необычайно интересными… Церковь была оставлена, собственно, для живущих в Париже сирийских христиан, и их высокие фигуры, темные глаза, смуглые лица придавали всему собранию какую-то чужую, необыкновенную физиономию. Я чувствовал себя там как будто за тысячу миль от Сены и бульваров и ощущал веянье далекого Востока, который обнимает меня всегда таким мечтательным очарованием и так же таинственно ласкает мне лицо, как Библия, когда от нее веет неуловимый дух божества, прежде чем оно само заговорит.

Кроме того, окрестности св. Юлиана, благодаря своему более южному характеру и печати минувших веков, невыразимо живописны, особенно под вечер, в тихой и все же теплой окраске несравненных парижских закатов, в волшебстве голубоватых, просиянных сумерек, которые так чудесно идеализируют самые банальные улицы. Вся эта обстановка живо напоминала мне часть старой Флоренции, это было что-то вроде Mercato Vecchio [1] Старый рынок ( ит .). с еврейскими улицами за ним, пока эти почтенные памятники минувших эпох не рухнули под топором модернизирующего безумия и бездушной строительной спекуляции.

Я получил истинное артистическое наслаждение, присматриваясь к соседним со св. Юлианом постройкам, этим высоким почерневшим домам, приближающимся к руинам и мрачно возвышающимся к светлым небесам, этим таинственным достояниям, за непомерно низкими дверями которых, или же, наоборот, за высокими, обветшалыми порталами — открывались перспективы темных переходов, коридоров и деревянных лестниц. Особенно эти лестницы часто влияли на мое воображение: я не удивился бы, если б вдруг с которой-нибудь из них полилась струя крови, — до того трагически они выглядели!

Что только могло твориться в этих домах!

Вон там, на четвертом этаже, где в окне сидит черный кот, какой-то иной, чем другие коты, могла бы жить колдунья; а эта старая женщина с висящими седыми волосами, непонятно бранящая кого-то в окне пятого этажа и с дикими жестами потрясающая обеими руками в пространстве, — без сомнения ездила в темные ночи по воздуху на «черные мессы» самого дьявола.

Но зато на несколько окон дальше могла жить сама поэзия, воплощенная в молодую, красивую девушку, выросшую из уничтоженных веками руин, точно сказочная волшебная лилия. Все ее оконце в доме, по своей черноте похожем на какой-то заклятый замок, обросло свежим ясно-зеленым вьющимся растением с красными, как пурпур, цветами; золотые лучи солнца мигают среди листьев, а сладостное, протяжное пение маленькой птички из-под густых зарослей плывет в повседневный гул улицы.

тот дом интересовал меня больше всех других. Я допустил предположение и был упорно убежден, что там живут люди чрезвычайно интересные. Выходя из церкви св. Юлиана, я всегда невольно останавливался перед этим строением и с любопытством приглядывался к нему.

Однажды, когда с него сняли испорченную вывеску какого-то торговца железом, который, очевидно, разорился (вывеска выглядела такой несчастной!), я увидел скрытый под ней растресканный знак, вероятно, остаток бывшего портала. Я ясно рассмотрел на этом щите геральдически стилизованные волны и среди них звезду. С этой минуты я окрестил этот дом: «Под утопающей звездой». Благодаря этому гербу, он показался мне еще интересней, и я еще сильнее желал проникнуть когда-нибудь в его темную, мрачную внутренность.

Как-то мне представилось нечто вроде возможности исполнения этого желания.

Я стоял на тротуаре, засмотревшись в коридор, ведущий к лестнице, когда вдруг из его мрачной глубины вышла женщина. Она была немолода и очень некрасива. Она смело обратилась ко мне, противно усмехнулась и хриплым голосом стала звать меня к себе. Вместе с этим, она рассматривала меня с головы до ног. В ее поведении было что-то подозрительное, что-то выходящее за пределы ее ремесла; в ее глазах горела какая-то проницательная пытливость, которая невольно наводила на подозрение о преступлении. Я не ответил ничего. Но она без слов угадала мой отказ. Она нахмурилась и произнесла какую-то грубость. Мне не оставалось ничего другого, как уйти, — и в этот день я немного отрезвился от своих романических бредней.

Приблизительно через неделю после этого я снова подошел к св. Юлиану. На этот раз в церкви было довольно тесно — и я остановился недалеко от входа. Через минуту я услыхал около себя вздох, но такой необыкновенный, очевидно, вырвавшийся с самого дна груди, вызванный, вероятно, каким-то незаурядным горем, вздох такой невыразимо тяжелый, что я с волнением обернулся к человеку, который так сильно страдал. Я увидел в шаге от себя у колонны немолодого мужчину, прилично, но бедно одетого, с лицом, собственно говоря, неинтересным, невыразительным, за исключением темных, задумчивых, глубоко-печальных глаз. Не было похоже, чтобы он молился. Правда, он в эту минуту шевелил губами, но скорее нервно, беспокойно, нетерпеливо, потом провел по лбу пожелтелой, сухой, одухотворенной рукой, вздохнул снова, но уже легче, чем прежде, снова откинул назад голову, в каком-то изнеможении щуря глаза и, наконец, не перекрестившись, не взглянув даже в сторону алтаря, повернулся и медленно вышел из церкви.

Он производил на меня впечатление человека, который хотел бы быть набожным, но не в силах. Я чувствовал, что и я не буду в силах сделать это, и что в этой церкви, куда отчасти любопытство, отчасти артистические занятия привлекли меня, я совершенно не на месте. Я так же механически вышел из церкви со скверным чувством отлученного. Вдруг я увидел того же мужчину, переходящего через улицу и направляющегося прямо к таинственному дому «под утопающей звездой». Я погнался за ним, действуя словно без воли, как бы во сне, и стал возле него как раз тогда, когда он входил в дверь.