Чарльз Диккенс - Том 3. Посмертные записки Пиквикского клуба (Главы XXXI — LVII)

— Откликайтесь на свои фамилии, джентльмены, вы будете приведены к присяге,— сказал джентльмен в черном.— Ричард Апуич.

— Здесь,— сказал зеленщик.

— Томас Гроффин.

— Здесь,— сказал аптекарь.

— Возьмите книгу, джентльмены. Вы должны судить по правде и совести…

— Прошу прощения у суда,— сказал аптекарь, высокий, худой и желтолицый человек,— но я надеюсь, что суд освободит меня.

— На каком основании, сэр? — спросил судья Стейрли.

— У меня нет помощника, милорд,— ответил аптекарь.

— Ничем не могу вам помочь, сэр,— возразил судья Стейрли.— Вы должны были нанять помощника.

— Мне это не по средствам, милорд,— объявил аптекарь.

— Значит, вы должны были сделать так, чтобы это было вам по средствам, сэр,— сказал судья, багровея, ибо судья Стейрли был раздражительного нрава и не терпел противоречий.

— Знаю, что должен, если бы мои дела шли хорошо, как я того заслуживаю, но они идут плохо, милорд,— отвечал аптекарь.

— Приведите джентльмена к присяге! — повелительным тоном сказал судья.

Пристав успел произнести только: «Вы должны судить по правде и совести»,— как его снова перебил аптекарь.

— Я все-таки должен принести присягу, милорд? — спросил аптекарь.

— Разумеется, сэр,— ответил желчный маленький судья.

— Очень хорошо, милорд,— с покорным видом отозвался аптекарь.— Значит, будет совершено убийство раньше, чем закончится это судебное заседание, вот и все! Приводите меня к присяге, если вам угодно, сэр.

И аптекарь был приведен к присяге раньше, чем судья нашелся что сказать.

— Я хотел только сообщить, милорд,— проговорил аптекарь с большим хладнокровием, усаживаясь на свое место,— что в аптеке я не оставил никого, кроме рассыльного. Он очень славный мальчик, милорд, но не знаком с лекарствами, и, насколько мне известно, он твердо убежден в том, что английской солью называется щавелевая кислота, а александрийским листом — настойка из опия. Вот и все, милорд.

С этими словами долговязый аптекарь принял удобную позу и, состроив любезную мину, казалось, приготовился к худшему.

Мистер Пиквик смотрел на аптекаря с глубоким ужасом, в зале суда произошло легкое волнение, и немедленно вслед за этим была введена миссис Бардл, опиравшаяся на миссис Клаппинс, и в состоянии полного изнеможения водворена на другом конце той же скамьи, где сидел мистер Пиквик. Затем мистером Додсоном был передан огромный зонт, а мистером Фоггом — пара патен, причем каждый из них заготовил для этого слушая сочувственную и меланхолическую мину. Затем появилась миссис Сендерс, которая вела юного Бардла.

При виде своего дитяти миссис Бардл встрепенулась; опомнившись вдруг, она поцеловала его с безумным видом, затем, снова впав в состояние истерического слабоумия, добрая леди пожелала узнать, где она находится. В ответ на это миссис Клаппинс и миссис Сендерс отвернулись и залились слезами, в то время как мистеры Додсон и Фогг умоляли истицу успокоиться. Королевский юрисконсульт Базфаз усердно тер глаза большим белым носовым платком и бросал умоляющий взгляд на присяжных, а судья был заметно растроган. Многие зрители старались кашлем подавить свое волнение.

— Прекрасная мысль! — шепнул Перкер мистеру Пиквику.— Замечательные ребята — эти Додсон и Фогг. Превосходно рассчитано на эффект, уважаемый сэр, превосходно!

Пока Перкер говорил, миссис Бардл начала медленно приходить в себя, а миссис Клаппинс, заботливо осмотрев пуговицы юного Бардла и петли, им соответствующие, поставила его перед матерью,— выгодная позиция, где он не мог не пробудить сострадания и симпатии как судьи, так и присяжных. Это было сделано после серьезного сопротивления и горьких слез со стороны юного джентльмена, у которого мелькало тайное опасение, что, выдвигая его пред очи судьи, соблюдают только предварительную формальность, после чего ему тотчас же прикажут удалиться по меньшей мере для немедленной экзекуции или для отправки за океан на все дни его жизни.

— Бардл и Пиквик! — выкрикнул джентльмен в черном, называя дело, стоявшее первым в списке.

— Я — со стороны истицы, милорд,— сказал королевский юрисконсульт Базфаз.

— Кто с вами, коллега Базфаз? — спросил судья.

Мистер Скимпин поклонился, давая понять, что это именно он.

— Я — со стороны ответчика, милорд,— сказал королевский юрисконсульт Снаббин.

— А с вами кто, коллега Снаббин? — осведомился судья.

— Мистер Фанки, милорд,— ответил королевский юрисконсульт Снаббин.

— Королевский юрисконсульт Базфаз и мистер Скимпин — со стороны истицы,— сказал судья, записывая фамилии в записную книжку и повторяя вслух.— Со стороны ответчика — королевский юрисконсульт Снаббин и мистер Банки.

— Прошу прощения, милорд,— Фанки.

— Очень хорошо! — сказал судья.— Я еще не имел удовольствия слышать фамилию джентльмена.

Мистер Фанки поклонился и улыбнулся, и судья тоже поклонился и улыбнулся; затем мистер Фанки, покраснев до самых белков глаз, постарался принять такой вид, словно он не подозревает, что все на него смотрят,— задача, с которой никогда еще не мог справиться ни один смертный и, по всей вероятности, никогда и не справится.

— Продолжайте,— сказал судья.

Судебные приставы снова призвали соблюдать тишину, и мистер Скимпин «открыл дело» [18]; но когда дело открылось, то оказалось, что в нем почти ничего нет, ибо мистер Скимпин оставил при себе все обстоятельства, какие были ему известны, и сел по истечении трех минут, оставив присяжных в той же стадии осведомленности, в какой они пребывали раньше.

Затем поднялся королевский юрисконсульт Базфаз со всем величием и достоинством, каких требовало существо дела, шепнул что-то Додсону и, кратко переговорив с Фоггом, натянул мантию на плечи, поправил парик и обратился к присяжным.

Королевский юрисконсульт Базфаз начал с заявления, что никогда на протяжении всей своей профессиональной карьеры, никогда с той минуты, как он посвятил себя юридической науке и практике, не приступал он к делу с чувством такого глубокого волнения или с таким тяжелым сознанием ответственности, на него возложенной,— ответственности, сказал бы он, которую он не мог бы принять на себя, если бы его не вдохновляло и не поддерживало убеждение столь сильное, что оно равно подлинной уверенности в том, что дело правды и справедливости или, иными словами, дело его жестоко оскорбленной и угнетенной клиентки, должно воздействовать на двенадцать высоконравственных и проницательных людей, которых он видит сейчас перед собой на этой скамье.

Адвокаты обычно начинают в этом стиле, ибо он создает у присяжных наилучшие отношения с самими собой и заставляет их думать о том, какие они, должно быть, умные люди. Явные результаты сказались немедленно: многие присяжные с большим рвением начали делать пространные записи.