Константин Станюкович - История одной жизни

Инженер, действительно только что евший с своей дамой устрицы, как-то торопливо полез в жилетный карман, взглядывая несколько сконфуженными, ласковыми и наблюдательными глазами на странного господина, и, смеясь, спросил:

– А вы разве не одобряете устриц и тех людей, которые их едят?

– Устрицы весьма одобряю, особенно с хорошим шабли или с максотеном sec, заедая стильтоном или рокфором… [5]Благодарю вас! – прибавил «граф», получая, к крайнему изумлению, не монетку, а бумажку и слегка приподнимая шляпу.

– Не за что… Эй, Иван… подавай! – крикнул инженер лихачу извозчику.

– Виноват… – вдруг заговорил «граф», снова подходя к инженеру. – Вы, разумеется, ошиблись.

– В чем?

– Это не канарейка, а синенькая… [6]Возьмите назад, чтоб после не раскаиваться! – иронически вымолвил «граф», протягивая инженеру бумажку.

– Я не ошибся… Я и хотел одолжить вам именно пять рублей! – необыкновенно мягко и ласково отвечал инженер, не без удивления посматривая на этого странного субъекта.

– Не ошиблись? В таком случае я кладу деньги в карман и позволю себе заметить, что вы представляете собою редкий пример легкомыслия и расточительности по нынешним временам… Первый раз в течение моей практики я делаю такой громадный заем на улице… Удивительно!.. Всего хорошего… Всяких успехов…

– Вы, однако, большой оригинал! – заметил инженер, заинтересованный «графом».

– Ника, едем! – торопила дама.

– До свидания! – крикнул инженер…

– Мое почтение!

«Граф» приподнял шляпу и несколько мгновений смотрел вслед удаляющемуся экипажу удивленными глазами.

– Верно, очень счастлив сегодня! – прошептал он, трогаясь с места.

Ввиду такого неожиданного благополучия «граф» считал вправе позволить себе редкую роскошь – пообедать как следует, в трактире, а не в закусочной, и даже выпить полбутылки крымского бордо. Давно уж он не пил вина!

И он направился в один из маленьких ресторанов на Гороховой, предвкушая удовольствие полакомиться вкусными блюдами и глотая слюнки при мысли о нескольких рюмках водки перед аппетитной закуской. Куда ни шло, он кутнет рубля на полтора.

Спасибо легкомысленному инженеру!

Его превосходительство Константин Иванович Опольев уже сидел за письменным столом в своем большом внушительном кабинете, убранном в строго солидном стиле, гладко выбритый, свежий и хорошо сохранившийся, несмотря на свои пятьдесят два года и многочисленные занятия, в щегольски сшитом утреннем костюме, и прилежно занимался, обложенный делами в синих папках, с большим красным карандашом в красивой холеной руке с большими крепкими ногтями, – когда в дверях кабинета показался в это утро его камердинер Егор с письмом на маленьком серебряном подносе в руках.

Неслышно ступая в своих мягких башмаках, Егор приблизился к столу и положил на край его письмо «графа».

Опольев поднял лицо, красивое, смуглое, серьезное лицо, окаймленное такими же вьющимися и заседевшими черными волосами, как у младшего брата, с большими темными глазами, над которыми красивыми дугами темнели густые брови, сходившиеся у переносицы.

– Письмо вашему превосходительству!

– Хорошо! – промолвил Опольев низковатым приятным голосом и, взяв в руки письмо, не спеша и аккуратно взрезал конверт ножом слоновой кости.

Брезгливая улыбка слегка искривила его губы, когда он читал письмо брата. Он отложил письмо, пожал плечами и снова принялся за работу.

Однако минуту спустя его превосходительство подавил пуговку электрического звонка и, когда явился Егор, спросил:

– Кто принес это письмо?

– Не могу знать. Швейцар подал.

– Узнайте.

Егор скоро вернулся и доложил, что письмо подал какой-то очень скверно одетый господин и…

Камердинер, видимо, затруднялся продолжать.

– И что же?..

– Он назвался…

– Ну, говорите же, кем он назвался? – нетерпеливо допрашивал Опольев.

– Дальним родственником вашего превосходительства, – словно бы извиняясь, что обязан передать такое неправдоподобное известие, проговорил Егор и даже позволил себе улыбнуться.

«По крайней мере имел стыд не назваться братом!» – облегченно подумал его превосходительство.

И сказал:

– Позовите сюда швейцара.

Когда швейцар явился, Опольев тихим, ровным и спокойным тоном, каким всегда говорил с прислугой, произнес:

– Если господин, который принес утром письмо, придет еще когда-нибудь, не принимайте от него писем и никогда не пускайте его. Поняли?

– Понял, ваше превосходительство.

– Можете идти.

Швейцар повернулся почти по-военному и исчез.

Его превосходительство вновь принялся за работу.

Часа через полтора он поднялся с кресла, слегка перегнулся, расправил свою уставшую спину и, взяв со стола письмо, легкой, молодцеватой походкой, чуть-чуть перекачиваясь, прошел через ряд комнат в столовую.

Там за чайным столом сидела жена Опольева, полноватая, довольно красивая еще блондинка, в кольцах на пухлых белых руках, с пышным бюстом и туго перетянутой тальей, и молоденькая девушка в черном шерстяном платье, свежая худенькая брюнетка с одним из тех лиц, которые не столько красивы, сколько привлекательны. Особенно привлекательны были эти большие темно-серые глаза, опушенные длинными ресницами, ясные, детски-доверчивые и в то же время будто пугливые.

– Здравствуй, Anette! Здравствуй, Ниночка! – приветствовал своих Опольев.

И его серьезное, строгое лицо прояснилось ласковой улыбкой, и ровный, несколько монотонный голос его зазвучал мягкими звуками.

Он поцеловал благоухающую руку жены, горячо поцеловал дочь и присел к столу.

– Ну что, хороша была вчера опера? Тебе понравилась, Нина?

– Очень, папа.

– Музыка или певцы?

– Музыка…

– И я вчера хотел попасть в театр, да заседание комиссии затянулось… На вот, прочитай-ка это письмо, Anette, – вдруг, хмурясь, проговорил Опольев, передавая письмо жене…

– А все-таки жаль! – слегка певучим голосом протянула жена, окончив чтение письма.

– А мне нисколько не жаль! – резко и докторально ответил Опольев, видимо недовольный мнением жены. – Совсем не жаль! Человек, который дошел до положения скота, нисколько не заслуживает моего сожаления, хотя бы он был и близкий мой родственник. Нисколько! И я не понимаю этих уз крови, совсем не понимаю и не чувствую их. Коль скоро человек опозорил и себя и всю семью так, как вот этот господин (его превосходительство указал пальцем на письмо, лежавшее около Анны Павловны), то нечего и рассчитывать на какие-то узы… Мне не денег жаль… какие-нибудь двадцать рублей не беда бросить… но принцип… понимаешь ли, принцип…

– Но, послушай… ведь он обращается к тебе в первый раз после того, как ты – помнишь – так круто отнесся к нему… И, наконец, ведь он не для себя, а для какого-то мальчика…