Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— Мое самое раннее воспоминание — о том, как меня несет на руках женщина под голубым небом, по краю белой песчаной косы, с садом по одну сторону и морем — по другую. Звук морских волн, разбивающихся о берег, отчетливо живет в моей памяти, как и цвет деревьев в саду, зелень оливковых деревьев, какую я видел позднее. Столь же отчетливо я помню, как по возвращении меня внесли в каменный дом — огромный, скорее даже замок. Я говорю о саде, о море, о грохоте прибоя, больше полагаясь на то, что увидел впоследствии, чем на собственную память.

Тут хозяин перебил его замечанием:

— Хотя я родом с Востока, но много путешествовал на Западе, и это описание напоминает мне восточный берег Италии в районе Бриндизи.

— Мое следующее воспоминание, — продолжал эмир, — детский страх, вызванный ревущим пламенем и густым дымом, а также грохотом битвы, который сейчас я уже не перепутаю ни с чем. Потом было путешествие по морю, во время которого я не видел никого, кроме бородатых мужчин. Воспоминания о событиях моей жизни становятся более связными, когда я оказался объектом любви и заботы жены знаменитого паши, правителя Бруссы. Она называла меня Мирзой. Мое детство прошло в гареме, и оттуда я перешел в школу, где меня готовили к военной службе. Потом я стал янычаром. Однажды представилась возможность, и я отличился. Мой господин, султан, наградил меня повышением и перевел в силихдары, старейший и привилегированный корпус имперской армии, откуда набирают телохранителей падишаха и дворцовый гарнизон. Желтый флаг, который носит мой заместитель, принадлежит этому корпусу. В знак особого доверия султан назначил меня эмиром хаджа. Вот вкратце моя история, о хаджи.

На слушателя произвел впечатление безыскусный рассказ, лишенный и намека на сожаление, печаль или иного рода горькие чувства.

— Это печальная история, о эмир, — сказал он сочувственно, — и я не склонен думать, что она окончена. Известно ли тебе больше?

— Ничего существенного, — был ответ. — По-видимому, замок был атакован ночью турками, высадившимися со своих галер.

— А твои отец и мать?

— Я никогда их не знал.

— Возможно и еще одно предположение, — произнес князь. — Они были христиане.

— Да, и они были неверные.

Подавление естественной привязанности, которую выдало это замечание, еще более изумило хозяина.

— Но они верили в Бога, — сказал он.

— Им следовало бы верить, что Магомет — Пророк его.

— Боюсь, я причиняю тебе боль, о эмир.

— Не беспокойся обо мне, о хаджи.

Вместо ответа еврей потянулся за самым лучшим фиником в корзинке. Безразличие гостя мгновенно разожгло в нем пожар дурных предчувствий. Чтобы стать арбитром в религиозном диспуте, составлявшем высшую цель его замысла, ему требовалось место и внимание. Но если все магометане, на которых он более всего надеялся, таковы, как этот, рожденный от христиан, эти два условия невыполнимы. Судя по словам эмира, вера не передается по наследству; еврея резанула мысль, что разжиганием страстей, которые из века в век правили крестоносцами, он сам внес лепту в поражение, теперь угрожавшее его собственным честолюбивым помыслам. Сердце у него защемило, но силою воли он подавил тревогу и сказал:

— На все воля Аллаха. Возрадуемся же тому, что он хранит нас. Предопределение нашей судьбы, то есть то, что случится с нами, чем мы будем, когда и где конец застанет нас, для него не более чем выбор оттенка розы, прежде чем созреет бутон. О эмир, я преклоняюсь перед смирением, с которым ты принял его выбор. И поздравляю тебя с веком, на который пришлась твоя жизнь. Тому, кто в момент нерешительности задумается о своем будущем, не нужно принимать в расчет свои намерения и надежды; постигая свое нынешнее состояние, он найдет оракула в себе самом. Ему следует направить усилия разума на вопрос: «Сейчас я в пути; если я пойду по нему, куда я приду?» И мудрость даст ответ: «Каковы твои желания? К какому делу ты способен? Каковы благоприятные возможности времени?» Лучше всего, о эмир, если есть соответствие между желанием, готовностью и счастливым случаем!

Эмир не понял его, и, заметив это, хозяин добавил с прямотой, близкой к резкости:

— Я могу пояснить свои слова, но прежде ты должен дать согласие на то, чтобы я наложил печать на твои уста. Что ты на это скажешь?

— Если я обязуюсь молчать, о хаджи, это потому, что ты хороший человек и я тебе доверяю.

Достоинство, с которым ответил эмир, не вполне скрыло впечатление, которое произвели на него речи князя.

— Так знай тогда… — продолжал тот, устремив на эмира твердый, проницательный взгляд, — знай тогда, у меня есть знакомый брамин, и он из магов. Я использую это слово, чтобы отличать его от некромантов, на которых Коран наложил вечный запрет. Он держит школу в часовне, спрятанной в сердце джунглей, покрывающих берег Брахмапутры, неподалеку от горных ворот реки. У него много учеников, и его разум овладел всеми знаниями. Он знаком со сверхъестественным, как с естественным. По пути я навестил его… Знай следующее, о эмир, у меня тоже был случай задать вопрос о будущем. Человек простой назвал бы меня звездочетом — не ремесленником, практикующим ради выгоды, а алхимиком, взыскующим знания, потому что это поднимает меня так высоко, так близко к Аллаху и его величайшим таинствам. Совсем недавно я нашел небесный гороскоп, объявляющий об изменении статуса мира. Могучие волны, как тебе, быть может, известно, много веков шли с Запада, но теперь силы и энергия Древнего Рима иссякли; начинается отлив, и Восток, в свою очередь, поворачивает мощный поток на Запад. Определяющие звезды утратили свое влияние. Они меняют положение. Константинополь обречен!

Гость быстро перевел дыхание. Понимание осенило его.

— А теперь, о эмир, скажи, если бы грядущие перемены коснулись лишь… низвержения столицы христианского мира — остался бы ты удовлетворен этим?

— Нет, клянусь Аллахом, нет!

— И далее, эмир. Если бы обращение к звездам было все еще доступно, о чем бы ты вопросил их?

— Я не ведал бы покоя до тех пор, пока не узнал у них имени того, кто должен быть во главе этого движения.

Мистик улыбнулся пылу молодого человека.

— Ты избавил меня от рассказа о том, что я делал, и подтвердил логику человеческой натуры, — сказал он. — Твой господин стар и изрядно утомлен войнами и заботами о правлении — не так ли?

— Стар в величии, — ответил эмир дипломатично.

— Разве у него нет сына?

— Сын со всеми царственными качествами отца.

— Но он молод — ему не больше восемнадцати.

— Не больше.

— И назван он именем Пророка?

— Именно так.

Хозяин отвел взгляд от взволнованного лица эмира, отыскивая в корзинке финик.

— Другой гороскоп, второй, — сказал он спокойно, — поведал обо всем, кроме имени героя. Он должен иметь царское происхождение и быть турком. Он еще мальчик, но уже привычен к оружию и доспехам.