Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Что бы там ни говорили, но мало что способно тронуть сердца так же сильно, как вид соплеменников, умерщвленных общим врагом. В этом смысле призыв императора оправдал его ожидания. Не будет преувеличением сказать, что весь Византий бросился на помощь, — люди скапливались на улицах, запруживали перекрестки, свешивались из окон и с балконов. Они издалека слышали пение могильщиков, заунывное и торжественное, и видели покачивающиеся свечи и факелы — и процессию встречало гробовое молчание; однако стоило ей миновать, стоило пронести тела мимо — особенно в тех случаях, когда бескровные лица страдальцев легко было рассмотреть в свете факелов, — толпа во всех мыслимых формах выражала ярость и скорбь: стонами, проклятиями, молитвами, и этот душераздирающий вопль, в невиданном своем единстве, сопровождал мертвых и летел за ними вслед, пока процессия не добралась до Ипподрома. Там дожидался император, верхами, в сопровождении свиты и стражи — и его присутствие придало горестному зрелищу вид народного единения.

Проведя носильщиков в середину овальной арены, император подал им знак опустить ношу и привлек к ней внимание горожан.

— Не будем спешить, — произнес он, — души их уже не с нами, а изувеченные тела наших несчастных соплеменников пролежат тут до завтра, и каждая их разверстая рана взывает к отмщению. А на следующий день мы дадим ответ, как намерены поступить — сразиться, бежать или сдаться.

Всю эту ночь не прекращались работы по укреплению ворот. Охрана была усилена, выход воспрещен. Интересно, что была поймана и задержана целая группа евнухов, принадлежавших султану. Некоторые греки в ярости своей призывали умертвить их, однако милосердие императора возобладало, и пленников отправили к их повелителю. Сопровождавшие их посланники принесли весть о закрытии ворот.

— Поскольку ни клятвы, ни договоры, ни покорность не способны обеспечить мира, начинай свою безбожную войну, — такие слова Константин велел передать Магомету. — Я верую в Бога, если он пожелает смягчить твое сердце, я только возрадуюсь; если он предаст город в твои руки, я безропотно покорюсь его воле. Но пока он не разрешит нашего спора, мой долг — жить и умереть, защищая свой народ.

Магомет ответил официальным объявлением войны.

Осталось сказать, что тела землепашцев были, как и обещано, оставлены на обозрение. Их положили в ряд возле Змеиной колонны, люди проходили мимо, рыдая; ночью трупы вывезли и погребли.

Еще горестнее то, что результат не оправдал ожиданий императора. Изъявление чувств — смеси горя и гнева — было громким, но на смену ему явился страх, и, когда началось формирование отрядов, воспоследовал позорный исход. Беглецов были тысячи, осталось около ста тысяч — да и тех удержало не столько стремление сражаться, сколько твердая вера в то, что Небеса защитят город.

После многонедельных усилий за оружие взялись пять тысяч греков — они и вступили в армию.

Влюбленный мужчина, пусть даже и герой многих битв, робеет в присутствии возлюбленной, ему проще выступить против врага, чем попросить ее об ответной любви.

Смелость графа Корти перед лицом разъяренного льва в Синегионе создала ему в Константинополе репутацию непревзойденного храбреца; после истории с крестьянами она еще укрепилась, и теперь имя его было у всех на устах.

В первые дни после прибытия графа в город привычка ходить повсюду закованным в доспехи вызвала определенные нарекания, ибо обращенные на него взоры принадлежали по большей части поколению тех, кто был скорее склонен искать безанты на мирных пажитях, чем устремляться за славой на менее ухоженные поля битвы. Теперь с этой привычкой смирились, и, завидев его — верхом, в блестящих латах, — даже злопыхатели улыбались и молча посылали ему благопожелания, а если говорили вслух, то следующее:

— Ах, если бы Пресвятая Богородица послала нам побольше таких, как он!

Граф знал, что пользуется всеобщим расположением. Такие вещи мы почему-то узнаем, даже если их не произносят вслух.

В высших придворных кругах положение его было не менее многообещающим. Император не таил своего благоволения и вновь стал настаивать на том, чтобы переселить графа во Влахерн.

— Ваше величество, — сказал граф однажды, — моя галера и ее команда мне более не нужны. Прошу вас распорядиться ими по собственному усмотрению.

Константин с благодарностью принял это предложение:

— Сам Бог послал нам эту галеру. Я прикажу за нее расплатиться. Дука Нотарас, адмирал, условится с тобой о цене.

— Если ваше величество позволит мне поступить по-своему, — отвечал граф, — то он распорядится перевести галеру в одну гавань с торговым флотом; если война завершится победой вашего величества, тогда адмирал расплатится со мной, в противном же случае, — при этих словах граф улыбнулся, — полагаю, ни у меня, ни у вашего величества не будет возможности выйти в море.

Галеру перевели из гавани Юлиана и поставили на якорь в Золотом Роге. В ту же ночь, обсуждая эту сделку, император сказал Франзе:

— Граф Корти решил разделить наш жребий. Если я правильно его понял, он не намерен оставаться в живых после поражения. Проследи, чтобы именно он выбрал телохранителя, который последует за мной в битву.

— Он назначается начальником стражи?

— Да.

Долг повелел графу перебраться во Влахерн. Через несколько дней в подчинении у него уже было пятьдесят бойцов, в том числе девять его берберов.

Эти обстоятельства радовали его. Кроме того, освободившись от службы у Магомета, он обрел душевный покой. Едва ли не ежечасно он в мыслях благодарил султана за великодушие.

Однако ничто не радовало его так же сильно, как возможность свободно посещать княжну Ирину.

Мало того, что ее приемная была для него открыта, но где бы она ни появлялась — во Влахерне или в Святой Софии, — он оказывался в ее свите. Часто, когда наступал час молитвы, она приглашала его вместе со своими домочадцами в покои, которые специально определила для отправления обрядов; в такие часы он пытался проявлять духовное рвение, беря, однако, пример с нее — он пока еще нетвердо выучил, когда нужно вставать, а когда преклонять колени, когда осенять себя крестом, — и если порой мысли его перетекали от Богоматери с Младенцем к ней, если порой он начинал проводить сравнения, в которых Богоматерь проигрывала в красоте, более того, если порой он ловил себя на том, что поклоняется живой женщине у подножия алтаря, а не Божеству над ним, — вряд ли бы у многих, даже в те времена, повернулся язык осудить его. Любовь и влюбленный в этом мире — понятия вне времени.

По условиям договора с Магометом он имел право признаться княжне в любви; случались мгновения, когда он готов был броситься к ее ногам и дать словам волю, но его всякий раз охватывала дрожь, язык отказывался повиноваться, и он утешал себя оправданиями слабодушного: в другой раз, завтра, завтра. И всякий раз, упустив возможность, отправив порыв на кладбище нарушенных обещаний, где они уже покоились в великом множестве, — у любого труса есть в душе подобный погост, — он отходил от ее дверей, мечтая встретить какого-нибудь соперника и выместить на нем свое раздражение.